Полководец, Суворову равный, или Минский корсиканец Михаил Скобелев

Участник Отечественной войны, бравший Монмартрские высоты под Парижем, выскочивший под Реймсом из ловушки, устроенной самим Наполеоном, старший адъютант фельдмаршала М. И. Кутузова, проводивший его к месту последнего успокоения, И. Н. Скобелев в боях проявил беспримерную храбрость и самообладание. Когда во время польского восстания под Минском ему раздробило левую руку, он нашел в себе мужество во время операции, сидя на барабане продиктовать свой знаменитый приказ по полку, в котором писал, что для его службы ему и «трех оставшихся пальцев с избытком достаточно» (двух пальцев на правой руке он лишился ранее).

Возвратясь из Франции уже в чине генерала, Иван Никитич в 1821 году был назначен генерал-полицмейстером 1-й армии. Служака он был исправный, но политического чутья не имел и смотрел на многие вещи, волновавшие русское общество, весьма упрощенно.

Когда в Семеновском полку произошли революционные выступления, он заступился за опальных офицеров и солдат и высказывал начальству, что, по его мнению, «полиция, собственно, в армии не надобна и что она была бы явным оскорблением честолюбию ревнующих к пользам службы воинов». Скобелев полагал, что армия, и в особенности гвардия, неповинна в симпатии к «вредным шалунам», получившим богомерзкое, «французско-кучерское воспитание»[3].

Подобное мнение И. Н. Скобелева не понравилось начальству. Лишившись места, Иван Никитич вначале упал духом и, чтобы поднять свою репутацию, стал доносить на некоторых лиц. Например, ябедничал Бенкендорфу на Балашова, обвиняя того в парламентаризме и вообще в сочувствии английским порядкам, предлагал «вертопраху» Пушкину за его «мысли о свободе» содрать «несколько клочков шкуры»[4].

Вместе с тем И. Н. Скобелев проявлял человечность в обращении с узниками, находясь на посту коменданта Петропавловской крепости, не раз за них заступался перед начальством. Все это не особенно способствовало упрочению его репутации, и И. Н. Скобелев в военно-полицмейстерском усердии как будто «проштыкнулся». Но в 1828 году его неожиданно назначают дивизионным командиром, а через два года, израненный, без руки, Иван Никитич уже был негоден для действительной службы и ушел из армии инвалидом; почувствовал призвание к литературе и сделался писателем.

Обращаясь к своему прошлому, Иван Никитич никогда не забывал, что на плечах его была когда-то солдатская шинель, «лучшие годы» прошли в казармах, среди солдат. «В сотовариществе с солдатами отцвели лучшие дни моей жизни… Рука солдата и не однажды отражала смертельный удар, в грудь мою направленный»[5].

Любовь И. Н. Скобелева к русскому солдату была кровной, органической. «Русского солдата хоть распили, а правды врагам он не скажет… Невозможность для русских солдат еще не придумана… невозможность – мечта. Невозможность – чужое слово. Где же невозможность? Высылай ее к нам на волах или на кораблях, у нас она тотчас запляшет в присядку». Разумеется, здесь кое-что от Суворова, но не отсюда ли известный афоризм его знаменитого внука: «На войне только невозможное возможно»?

В своих, очень характерных приказах И. Н. Скобелев постоянно рекомендовал начальникам «радеть только о пользе солдат», вникая в их нужды, стараясь «пролагать путь к сердцу солдата словом, а у заблудившихся согреть сердце религией», потому что «рожденный быть начальником простого воина должен уметь развернуть понятие солдата, украсить ум и сердце его военными добродетелями и приучить в мирное время к труду, в военное – к мужеству и славной смерти». Конечно, всякое нерадение о солдате – позор для начальника, а «гнусная и блудная поживишка солдатской собственностью» – вина, равная уголовному преступлению.

В личной жизни Иван Никитич Скобелев, как видно из его писем, был очень расчетливый скопидом-хозяин, умевший строить свое земное благополучие. Привыкший к постоянным поучениям, придерживавшийся в воспитательной методике «спасательных великороссийских полновесных, гренадерских фухтелей», в семейной жизни он был зачастую склонен к домостроевским порядкам. В своих десяти заповедях сыну с гордостью подчеркивал, что тот вступает в жизнь, в сущности «не употребляя собственного труда, – опираясь на белый полуостов грешного тела отца своего, пролившего всю кровь за честь и славу царя и положившего фунтов пять костей на престол милого отечества». Однако не нужно гордости, соблазна, «могущего учинить тебя индийским петухом», писал старик сыну, «советую не забывать, что ты не более как сын русского солдата и что в родословной твоей первый свинцом означенный кружок вмещает порохом воняющую фигуру отца твоего, который потому только не носил лаптей, что босиком бегать ему было легче».