Полная иллюминация

Что ты здесь делаешь? — спросил он, больше боясь, что она открыла тайну их связи — или отцу, который, несомненно, его поколотит, или матери, для которой это будет ударом, — а вовсе не из желания узнать, зачем она приходила.

Твои книги расставлены по цвету корешков, — сказала она. — Какая глупость.

Он вспомнил, что мать сейчас в Луцке, где она всегда была в это время суток по вторникам, а отец умывается за домом. Сафран прошел в свою комнату, желая убедиться, что ничего не нарушено. Его дневник по-прежнему лежал под матрасом. Книги стояли рядками, корешок к корешку, по цвету. (Одну он снял с полки, чтобы чем-нибудь занять руки.) Мамина фотография стояла на столике у кровати все под тем же углом. Не было никаких оснований думать, что она к чему-либо притрагивалась. Он обшарил кухню, кабинет и даже уборные — там тоже могли остаться ее следы. Но нет, ничего. Ни случайного волоса. Ни отпечатков пальцев на зеркале. Ни записочек. Все в идеальном порядке.

Он прошел в спальню родителей. Безупречные прямоугольники подушек. Водная гладь туго натянутых простыней. Комната выглядела так, будто в ней уже много лет ни к чему не прикасались — как если бы после чьей-нибудь смерти ее хотели сохранить в неприкосновенности, как капсулу времени. Он не знал, какой по счету раз она приходила. У нее спросить он не мог, потому что они уже давно не разговаривали, и у отца спросить он не мог, потому что тогда пришлось бы во всем признаться, и у матери спросить он не мог, потому что это ее убило бы, а значит, и его убило бы, а какой бы невыносимой ни казалась наступившая жизнь, он был не готов свести с ней счеты.

Он побежал к дому Листы П — единственной любовницы, которая заставляла его мыться. Открой, — сказал он, привалившись головой к двери. — Это Сафран. Открой.

Было слышно, как, шаркая, кто-то направляется к входу.

Сафран? — это оказалась мать Листы.

Здравствуйте, — сказал он. — Листа дома?

Листа у себя в комнате, — сказала она, восхищаясь про себя тем, какой он все-таки славный. — Можешь подняться.

Что случилось? — спросила Листа, завидев его на пороге. Она показалась ему намного старше по сравнению с тем, какой была три года назад в театре, и это заставило его задуматься, кто из них на самом деле изменился: он или она. Входи, — сказала она. — Вот, садись. Что с тобой?

Мне так одиноко, — сказал он.

Ты не одинок, — сказала она, прижимая его голову к своей груди.

Одинок.

Нет, не одинок, — сказала она. — Тебе только так кажется.

Когда кажется, что одинок, значит, одинок. В этом суть одиночества.

Давай я что-нибудь тебе приготовлю.

Мне не хочется есть.

Тогда выпей чего-нибудь.

Мне не хочется пить.

Она принялась массировать его мертвую руку и вспомнила, как прикасалась к ней в последний раз. Рука притягивала ее к себе не потому, что была мертва, а потому, что была непознаваема. Непостижима. Даже полюбив, он не смог бы отдать ей всего себя без остатка. Им нельзя было обладать целиком, и он никем обладать целиком не мог. Эта невозможность страсти и пробуждала в ней страсть.

Ты женишься, Сафран. Мне утром пришло приглашение. Тебя это волнует?

Да, — сказал он.

Ну, тогда могу тебя успокоить. Перед свадьбой все волнуются. Я волновалась. И я знаю, что муж мой тоже. Но ведь Зоша такая хорошая.

Я ее ни разу не видел, — сказал он.

А я говорю — хорошая. И красивая вдобавок.

Ты думаешь, она мне понравится?

По-моему, да.

А я смогу ее полюбить?

Все возможно. В любви никогда не угадаешь, но шанс, безусловно, есть.

Ты меня любишь? — спросил он. — Любила когда-нибудь? Хотя бы в тот вечер, с кофе.

Не знаю, — сказала она.

Ты думаешь, есть шанс, что любила?

Он коснулся ее лица своей здоровой рукой, спустился по щеке к шее и затем под воротник блузки.

Нет, — сказала она, отстраняя его руку.

Нет?

Нет.

Но мне этого хочется. Честно. Не ради тебя.

Потому-то и нет, — сказала она. — Я бы никогда не смогла этим заниматься, если бы думала, что ты этого хочешь.