Полная иллюминация

Ты смешон, Янкель.

Я знаю, — сказал он, — потому что еще я купил тебе компас у знакомого архитектора и несколько томиков французской поэзии.

Я же не читаю по-французски.

Чем не прекрасный повод научиться?

Без учебника?

Ну, почему… Зря, что ли, я его покупал, — сказал он, извлекая со дна сумки толстый коричневый том.

Ты невозможен, Янкель.

Очень даже возможен.

Спасибо, — сказала она, целуя его в лоб — единственное место, куда она когда-либо кого-либо целовала, куда кто-либо когда-либо целовал ее, и если бы не многочисленные прочитанные ею романы, она так бы и пребывала в убеждении, что других мест для поцелуев просто не существует.

Многие вещи, купленные для нее Янкелем, ей приходилось возвращать втайне от него. Он никогда этого не замечал, потому что сразу забывал о своих покупках. Это Брод пришла в голову идея превратить их частную библиотеку в публичную, и за книги, выдаваемые на дом, взимать небольшую плату. Вырученные деньги вкупе с тем, что ей удавалось сохранить от подношений влюбленных в нее мужчин, только и позволяли им сводить концы с концами.

Янкель старался изо всех сил, чтобы Брод не чувствовала себя посторонней, не думала о разнице разделявших их лет, о различиях пола. Отправляясь по малой нужде, он оставлял дверь туалета открытой (и мочился, присаживаясь, тщательно подтираясь по завершении); порой он намеренно обрызгивал штаны водой и выходил со словами: Видишь, и со мной такое бывает, не подозревая, что Брод выходила из туалета в забрызганных штанах ему в утешение. Когда Брод свалилась с качелей в парке, Янкель разодрал себе колени о наждак на дне ванны и сказал: И я вот упал. Когда у нее обозначилась грудь, он задрал свою рубаху, обнажив старые, обвисшие перси, и сказал: Ты не исключение.

Таков был мир, в котором она взрослела, а он старился. Трахимброд стал их прибежищем, средой их обитания, отличной от всего остального мира. Никогда здесь не употребляли бранных слов, не размахивали кулаками. Больше того, никогда здесь не употребляли гневных слов и ни от чего не открещивались. И даже еще того больше, здесь никогда не употребляли неласковых слов и во всем находили лишь новое доказательство того, что все может быть так, а совсем не обязательно иначе; раз нет в этом мире любви, мы создадим новый мир, и обнесем его тяжелыми стенами, и обставим мягкой пурпурной мебелью, и оснастим дверным молоточком, чей стук будет подобен тому, что издает алмаз, падающий на фетр ювелира, чтобы нам никогда его не слышать. Люби меня, потому что не существует любви, а все, что существует, я испробовал.

Но моя такая далекая и такая одинокая прабабушка Янкеля не любила, во всяком случае, если употреблять слово «любовь» в его самом простом и самом невозможном значении. В действительности она ведь его совсем не знала. А он совсем не знал ее. Друг в друге они хорошо изучили лишь свои собственные черты, но не черты другого. Разве мог догадаться Янкель, какие сны видит Брод? Разве могла догадаться Брод, разве хотела догадаться, в какие странствия пускается по ночам Янкель? Друг для друга они оставались совсем посторонними людьми, как мы с моей бабушкой.

Но…

Но ведь ни тот, ни другой не смогли бы найти для своей любви более достойного адресата. Потому и отдавали ее друг другу без остатка. Он раздирал колени и говорил: И я вот упал. Она обрызгивала штаны водой, чтобы он не чувствовал себя исключением. Он дал ей бусину. Она ее носила. И когда Янкель говорил, что готов умереть за Брод, он не лукавил, он действительно был готов умереть, только не за Брод, а за свою любовь к ней. И слова: Я люблю тебя, Отец Брод произносила не по наивности и не из расчета, а наоборот: ей хватало мудрости и честности, чтобы вот так солгать. Великой и спасительной лжи — будто бы наша любовь к предметам сильнее, чем наша любовь к нашей любви к предметам, — они ответили взаимностью, сознательно разыгрывая по ролям пьесу, которую сами себе написали, сознательно выдумывая и веря в небылицы, необходимые, чтобы жить.

Ей было двенадцать, ему по меньшей мере восемьдесят четыре. Даже если он дотянет до девяноста, прикидывал Янкель, ей будет всего восемнадцать. А он знал, что до девяноста не дотянет. Он скрывал, что слабеет, скрывал, что его одолевают боли. Кто позаботится о ней, когда его не станет? Кто споет ей перед сном колыбельную, кто будет пощипывать ей спинку не как-нибудь, а именно так, как ей нравится, задолго после того, как она уснет? Как она узнает о своем настоящем отце? Может ли он быть уверен, что она не станет жертвой ежедневного насилия — случайного или преднамеренного? Может ли он быть уверен, что она никогда не изменится?