Полная иллюминация

Битцл Битцл прокричал мне из лодки по пути к Многоуважаемому Раввину. Я сообщил всем, кому мог, по пути сюда.

Это хорошо, – сказал Янкель. – Нам понадобится прокламация штетла.

Но точно ли он мертв? – спросил кто-то.

Вполне, – заверил Софьевка. – Ничуть не живее, чем был в тот день, когда его родители впервые повстречались друг с другом. Даже, пожалуй, мертвее, потому что тогда он, по крайней мере, был ядрышком в мошонке своего отца, пустотой в чреве своей матери.

Ты не пробовал его спасти? – спросил Янкель.

Нет.

Пусть они не смотрят, – сказал Шлоим Янкелю, указывая на девочек. Он быстро скинул с себя одежду, обнажив изрядных размеров живот и спину, густо поросшую зарослями вьющихся черных волос, и нырнул в воду. Вверх взметнулись мокрые перья, поднятые на гребне произведенной им волны. Жемчуг без ниток, зубы без десен. Сгустки крови, Мерло, треснувший хрусталь люстры. Месиво, вздымавшееся навстречу, становилось все гуще, и вскоре он перестал видеть даже собственные ладони. Где? Где?

Нашел ты его? – спросил правовед Исаак М, когда Шлоим вновь замаячил на поверхности. – И можно ли определить, сколько времени он там пробыл?

Один он был или с женой? – спросила скорбящая Шанда Т, вдова покойного философа Пинхаса Т, который в своей единственной достойной упоминания работе «К Праху: из Человека Ты Вышел – в Человека и Возвратишься» доказывал, что теоретически жизнь и искусство могли бы поменяться местами.

Мощный порыв ветра пронизал штетл насквозь, заставив его присвистнуть. Грамотеи, силившиеся постичь смысл смутных текстов в плохо освещенных комнатах, оторвали от книг головы. Влюбленные, дававшие зароки и обещания, жаждавшие изменений и извинений, разом замолкли. Одинокий красильщик свечей Мордехай К утопил руки в чане с теплым голубым воском.

Была у него жена, – вставил Софьевка, запуская левую руку вглубь переднего кармана брюк. – Хорошо ее помню. Такие роскошные сиськи. Бог ты мой, что за сиськи! Разве их забудешь? Обалденные, видит Бог, сисечки. Я хоть сейчас готов поменять все выученные мной за жизнь слова на возможность вновь сделаться младенцем и еще раз, да, да, да, присосаться к этим титечкам. Да, поменял бы! Поменял!

Откуда ты знаешь такие подробности? – спросил кто-то.

Однажды, когда я был еще совсем мал, отец послал меня в Ровно с поручением. Как раз в дом к этому Трахиму. Фамилия его на языке не задержалась, но отчетливо помню, что Трахим этот – через «и» – был при молодой жене с роскошными сиськами, при небольшой квартирке с кучей безделушек в ней и со шрамом не то от глаза до рта, не то от рта до глаза. Одно из двух.

ТАК ТЫ СУМЕЛ РАЗГЛЯДЕТЬ ЕГО ЛИЦО, ПОКА ОН ПРОНОСИЛСЯ МИМО НА СВОЕЙ ПОВОЗКЕ? – возопил Многоуважаемый Раввин, и двойняшки бросились ему навстречу, чтобы поскорее спрятаться в складках его талеса. – И ДАЖЕ ШРАМ?

А позднее, ай-яй-яй, я вновь столкнулся с ним, уже будучи молодым человеком, прилагавшим себя во Львове. Трахим доставлял персики, насколько я помню, а может быть, и сливы, к домику школьниц через дорогу. А может, он был почтальоном. Так и есть, это были любовные письма.