Полночь

Молодая девушка, все еще дрожавшая от волнения, села в уголок, в то время как господин Бернар успокаивал Эву и господина Аньеля, говоря, что ничего страшного не случилось, и извинялся перед ними со свойственной ему подчеркнутой вежливостью. Не будь он слаб глазами, прочел бы на лице Эвы разочарование, которое та и не пыталась скрыть, то ли это чувство было слишком сильным, то ли она не считала нужным скрывать его перед слепцом. Что касается господина Аньеля, то он был не в состоянии трезво наблюдать за участниками этой маленькой сцены. Руки его дрожали так, что шуршали накрахмаленные манжеты, голова тряслась, он переводил взгляд то на одного, то на другого, хотел все увидеть и все понять, но ничего не видел и понимал все не так, он был целиком во власти волнения, которое не беспокоило никого, кроме Элизабет — та смотрела на него со страхом. Она видела, как господин Аньель не раз порывался протянуть руку к господину Бернару, будто хотел удостовериться, что тот здесь, но сразу же отдергивал ее. Время от времени он бросал беспокойные взгляды на иностранку и на мальчика и постанывал в бороду, словно ему трудно было дышать. Наконец набрался смелости и коснулся кончиками пальцев руки господина Бернара — тот тихонько убрал руку, не прерывая беседы с Эвой. Мало-помалу дыхание господина Аньеля стало ровным, искаженное лицо обрело обычный вид. Он вперил в застывшую маску господина Бернара заботливый взгляд, исполненный такой трогательной преданности, какая бывает в собачьих глазах, затем, убедившись, что в его услугах не нуждаются, своим обычным широким и бесшумным шагом подошел к столу и занял свой пост за стулом.

Элизабет, поглощенная наблюдением за господином Аньелем, не слышала, что господин Бернар говорил Эве и что та ему отвечала, но у нее возникло смутное представление о том, что иностранка говорила слегка повышенным тоном, а господин Бернар рассыпался в любезностях со свойственной ему учтивостью. В наступившей вдруг тишине Элизабет услышала слова слепца: «Нужно повиноваться или уходить».

— Повиноваться или уходить! — вскричал господин Аньель так громко, что все вздрогнули, а задремавший на стуле юный Марсель проснулся. — Спасибо, господин Бернар, за это великолепное изречение, которое я только что имел счастье услышать, я бы записал его заглавными буквами…

— Аньель, вы выпили, — сказала Эва.

— Мсье Аньель, — нарочито медленно произнес господин Бернар, — будьте добры дать мне руку и подвести к столу. Я хочу пить.

Господин Аньель поспешил к больному, провел его на почетное место, оказывая всяческие знаки уважения, затем налил ему большой стакан кипяченой воды.

— Марсель! — позвал господин Бернар, сев на стул. — Где Марсель?

Мальчик с фонарем подошел к нему.

О! — воскликнул господин Бернар, обхватив голову ладонями. — Этот свет пронзает мой мозг. Ради Бога, мой мальчик, убери его от меня. Поставь куда-нибудь в угол, так чтобы лучи света не ранили меня, если, конечно, — добавил он, — темнота не будет кому-нибудь нежелательна…

Господин Аньель заверил его, что темнота — прекрасная вещь и всем нравится, фонарь поставили на пол подальше от стола. Наступило недолгое молчание, Эва и Элизабет ощупью вернулись на свои места.

— Друзья мои, — сказал господин Бернар, нечаянно опрокидывая стакан с драгоценным укрепляющим средством Эвы, — получилось так, что мои последние слова были всеми услышаны, хотя я этого не хотел, они были, так сказать, обнародованы мсье Аньелем. Но я об этом не жалею. Повиноваться или уходить. Чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что слова эти, хоть и вовсе не возвышенные, как полагает мсье Аньель, передают четкую и строгую мысль. Те, что ищут покоя в этих стенах, пусть повинуются или пусть уходят! Пусть укротят свою волю, пусть откажутся от нее перед высшей волей, правящей усадьбой, — господин Аньель одобрительно заворчал, — или пусть уходят! Двери открыты, дороги свободны…

— Во всяком случае, калитка сада заперта на ключ, как всегда с наступлением вечера, — робко заметил господин Аньель, для которого каждое слово имело только один, буквальный смысл.

— Ну, раз вы так меня понимаете, — мягко возразил господин Бернар, — то могу добавить, что через садовую калитку можно без труда перелезть, равно как и через изгородь, короче говоря, Фонфруад — не тюрьма, и те, кому здесь не по душе, могут уйти, только и всего.

Закончив эту маленькую речь, он постучал по столу, чтобы разбудить Марселя, снова задремавшего на стуле. Мальчик тотчас вскочил, взял фонарь и потер глаза кулаком. Господин Бернар пожелал всем спокойной ночи, вежливо повернувшись к каждому, хотя тут не обошлось без небольших недоразумений, ибо он принял Элизабет за Эву и назвал ее «милейшей», а к Аньелю обратился «милое дитя».

VIII