Полночь (сборник)

Он увидел, что огромный, с острым концом, зонтик положен поперек прохода, наклонен между двумя сиденьями, длинная ручка из светлого дерева опиралась на большую дорожную сумку, раскрытую на соседнем с ней месте. Увидел красный перочинный нож с открытым лезвием рядом с четвертинками нектарина, аккуратно разложенными на белой бумажной салфетке. Она вздрогнула, увидев, что он возвращается, он успел это заметить, прежде чем вновь повернуться к ней спиной, располагаясь на сей раз так, что от нее в оконном стекле ему были видны только скрытые длинной юбкой скрещенные ноги, лодыжка и правая босая нога в темной мягкой туфле, медлящие между столиком и коленом руки. Она ела. Чтобы чем-то себя занять, возможно для вида, чтобы иметь повод вынуть свой красный перочинный нож, иметь его под рукой, с выставленным лезвием, манипулировать им, дотошно разрезая на бумажной салфетке надвое или даже натрое каждую четвертинку нектарина, чтобы продлить поглощение плода, вместе с тем приучаясь пользоваться ножом. Он вспомнил об источаемой ею на перроне у подножки слабости, первый образ, когда он еще не мог оценить ее стать, вспомнил ее поднятые к нему растерянные глаза и нелепый в своей громадности зонтик, прижатый к груди, вдавливая, наверняка, ее или выталкивая таким образом, что приподнятые или чуть растопыренные груди могли показаться очень пышными, выпрастываясь из своего рода тисков между ручкой зонтика и лямками сумок, которые она носила через плечо… ну да, так оно и было, теперь он четко все вспомнил и испытал огромное облегчение, отметив, что это не плод его развратного воображения, а всего-навсего оптический эффект… Развратный, да нет же, это не про меня, я ничего у нее не просил, я хотел сойти, пройтись, чтобы подумать, немного воздуха и движения, а она…

Он сунул руки в карманы, колеблясь, не закурить ли новую сигарету, тогда как его, с тех пор как он увидел, что она ест, мучили голод и жажда, обдумывая, что ему достаточно наклониться и протянуть руку, чтобы подцепить свой пластиковый пакет, отодвинуться потом налево или даже пойти и закрыться в туалете, чтобы спокойно вынуть сандвич или лучше шоколад, одну из этих глазированных штуковин, которые он купил в Париже и которые наверняка начинали размякать, чем дольше он будет ждать, тем труднее их будет опрятно съесть…

Он посмотрел на часы и решил подождать двадцать минут, сущую чепуху, подвергнуть себя своего рода аскезе, ничего не брать в рот, ни леденца, ни питья, ни шоколада, ни сигареты, остаться стоять здесь, в неподвижности, ноги поперек коридора, руки в карманах брюк, абстрагировавшись от места, шума, времени, сомкнутых век Веры в прозрачной хельсинкской ночи, забыв о женщине, которая нарез ала позади него свои ломтики нектарина перочинным ножом с красной рукояткой, пытаясь при этом сосредоточиться на движении поезда, размеренное постукивание мало-помалу притупляло его сознание, погружая в нечто вроде сна наяву, прибежище от всех искушений от лукавого, сорок дней в пустыне, сладострастие и чревоугодие, двадцать минут вдали от своего тела… Быть может, за это время она сложит свой нож, погасит свет и зароется головой в занавеску, чтобы подремать у окна, и он тогда сможет войти, сесть, бесшумно покопаться у себя в пластиковом пакете… Это желание шоколада, эти нелепые препятствия, впечатление, что ты попал в ловушку, наказан просто за то, что оказал помощь путешественнице, которая, по расчету или бескорыстно, подцепила и привязала его к колышку, так что длина привязи позволяет ему в точности добраться до конца следующего вагона, он мог бы испытать ее немедленно, посмотреть, как далеко отважится зайти по поезду, не почувствовав вдруг снова, как давеча, замешанного на чувстве вины беспокойства, того привычного стеснения в сердце, каковое, несомненно, являлось одной из движущих сил всей его истории, механизмом, бесперебойно действующим с самого начала, с детства, силой, которая всякий раз возвращала его в лоно семьи, едва он предпринимал попытку оттуда ускользнуть, вяло, конечно же, принимая во внимание, что он никогда не был сорвиголовой и, перед тем как уклониться в сторону, не забывал сам испытать крепость пут, добавляя с течением лет разве что кое-какие удлинения, претендуя, когда предвидел, что продолжение того или иного мелкого, а если разобраться, зауряднейшего приключения чревато риском, будто это все она, Вера, обязывала его вернуться, дергая за ниточку… моя жена… самый убедительный и легче всего принимаемый аргумент, чтобы чуть ли не элегантно отстраниться от одной из тех редких и коротких связей, которым он клал конец, как только чувство делало плоть липкой…