Полночный вальс

Дни тянулись медленно и скучно, каждый новый был более душным и влажным, чем предыдущий — субтропическое лето набирало силу. В газетах все чаще стали появляться сообщения о лихорадке и случаях холеры. «Бронзовый Джон» вновь навестил Новый Орлеан, но на берегах Теша заболеваний пока не отмечалось. Несмотря на жару, била ключом политическая жизнь — это был год выборов в президенты нового южанина Джеймса Бьюкенена, ярого сторонника рабства, который соперничал с республиканцем Дж. К. Фремонтом и представителем партии вигов Миллардом Филмором. Партии вигов, или партии «ничего-не-знаек», как ее прозвали в народе, оказывали определенную поддержку на местах за умение ее лидера добиваться компромисса в вопросе о рабстве, но ожидалось, что победит Джеймс Бьюкенен. Политические митинги сменялись пикниками на воздухе, манифестации с размахиванием флагами — на веселье в клубах. В то же самое время в Европе солдаты, участвовавшие в кровопролитной Крымской войне, возвращались домой. Но только не британцы: многие британские полки сразу же отправлялись в Индию, где было аннексировано еще одно княжество и где, по слухам, начинались беспорядки.

На какое-то время в «Роще» воцарились мир и относительный покой. Визитеры больше не беспокоили. Пересуды смолкли, а потом и вовсе прекратились. Конечно, никто ничего не забыл, просто нечего стало обсуждать: прежние новости поднадоели, а новых не было. Озабоченность шерифа тоже поугасла, он прекратил приезжать в дом, чтобы задавать вопросы, и даже, рассказывали, публично клеймил заезжих негодяев-убийц, которые случайно оказались в его владениях, а потом сосредоточился на чем-то другом — мало ли у шерифа дел.

Мами могла уже передвигаться без посторонней помощи, но комнату покидала редко. Паралич практически прошел, и те, кто ее видел впервые, никогда бы не догадались о перенесенной болезни. Однако домашние считали, что лицо Мами напоминало иногда неподвижную маску, а при разговоре она несколько тянула гласные. Возможно, поэтому она говорила мало, а большую часть дня проводила за молитвой. Спала старая леди тревожно, Амалия не раз просыпалась от ее крика и оставалась с ней до самого рассвета. Конечно, пережитый шок от потери единственного сына не мог пройти так быстро и главное — бесследно.

По крайней мере, так считала Амалия до той ночи, когда она, привлеченная криками и шумом, нашла свекровь мечущейся по кровати, мокрой от пота и запутавшейся в простынях. Все окна в спальне были наглухо закрыты, чтобы ни один сквозняк не проник внутрь, а сама Мами была закутана во фланелевый капот с закрытым воротом и длинными рукавами. Выглядела она ужасно: мокрые волосы всклокочены, лицо от духоты и жары покрылось испариной.

Поставив свечу на тумбочку, Амалия настежь распахнула окна, впустив в комнату струю свежего ночного воздуха, потом, откинув противомоскитную сетку, взялась за одеяло. Наклонившись над свекровью, она слегка потрясла ее за плечо. Мами проснулась, но, увидев Амалию, вздрогнула, потом зарылась лицом в подушки и закрыла глаза.

— Мами, вы меня слышите? — спросила Амалия.

— О, да… это ты? — пробормотала старуха, зарываясь еще глубже в подушки.

— Вы что, собираетесь свариться заживо или задохнуться?

— Ты, ты не понимаешь… так лучше.

— Я отказываюсь это понимать. Если что-то причиняет неудобства и мешает выздоровлению, необходимо срочно принять меры. — С этими словами Амалия протянула руки, чтобы закатать рукава ночной рубашки и расстегнуть ворот.

— Не смей! — вскрикнула Мами.

Амалия удивленно уставилась на свекровь: столь странная реакция потрясла ее и обеспокоила.

— Я хотела только помочь…

— Позволь мне… я сама знаю, что мне лучше… пожалуйста. — Слова сбивчиво слетали с ее губ, казалось, что старуха бредит.

— Конечно, конечно, простите меня. — Амалия отдернула руку, и при этом что-то твердое, находившееся под фланелью ночной рубашки, оцарапало ей пальцы.

— Что это? Что на вас надето? — удивилась Амалия, ощупывая грудь свекрови.

— Ничего особенного, — проворчала старуха.

— Не может быть! Это же власяница! — Наконец, осенило Амалию. — О, Мами, зачем это?

Она знала, что подобную одежду из конского волоса носят для покаяния члены религиозных сект, но сама ее никогда не видела. Неудобная колючая, волосяная рубаха, в летний зной превращалась в орудие пытки. Обнаружить такое на женщине, которая только-только начала отходить от шока, было невыносимо.

— Это… не твое дело. Ты никому… слышишь, никому об этом… не скажешь.

— Но вам нельзя этого делать. Это… это просто безумие.

— Не говори так!

— Что же я по-вашему должна сказать?

— Я не думала… — Казалось старая леди не слышала вопроса. — Я не думала, что ты узнаешь об этом.

— Но так уж получилось, Мами, и теперь я не найду себе покоя, — воскликнула она с жаром. — А я удивляюсь, почему вы плохо спите по ночам?! Так и до лихорадки недалеко. Что же скажет доктор?

— Ничего, потому что ты… ничего не… ни единого слова. Слышишь? Ни единого слова!

Такой настрой Мами пугал Амалию, но она уже привыкла в комнате больной проявлять характер и волю для ее же пользы.