Полное и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе

В сергианских храмах Мария Михайловна не бывала, боясь оскверниться. «Там все в крови, я не могу видеть этих раззолоченных иуд», — говорила она. Особенно, чудовищно выходя из себя, она ненавидела обновленцев и лично их ересиарха протоиерея Александра Введенского, с которым дважды подолгу беседовала в частном доме, в двадцатые годы, обличая его. Она довела Введенского до того, что он подавился рыбьею костью и бежал из того дома, где они обедали¹²².

У Введенской было несколько индийское отношение к православию — она любила пассивно созерцать. Переделывать жизнь на православных началах было для нее неприемлемо и даже враждебно. К белым, к гражданской войне она относилась безразлично. Но об ужасах второй революции в Елецком уезде она рассказывала с присущим ей красноречием¹²³.

Был у Введенской близкий друг, помещик-либерал, чисто чеховский тип, по ее словам, полный, с бородкой и в золотом пенсне. У него была красивая, добрая жена и пятеро детей. Всей семьей они очень любили крестьян и тратили на них буквально все деньги — построили им школу, больницу, родильное отделение и библиотеку.

В революцию крестьяне пришли в имение, привязали барина к липе на берегу пруда и стали топить его жену с детьми. Пото-пят-потопят, потом вытащат, те блюют илом, потом опять топят. Детей и жену не утопили, но либерал помешался. Когда мужики его отпускали, то кланялись: «Прости барин, мы тебя просто поучить хотели». Он вскоре умер, бродя по дорогам и выкрикивая: «За что? За что? Я их так любил!» Его нашли замерзшим на обочине — одна рука из сугроба торчала с обручальным золотым кольцом. Проезжий мужик отрубил палец и пошел пропивать кольцо — тогда только узнали, где тело либерала. Вдова с детьми уехала в город и стала посудомойкой в ресторане, где крала объедки, чтобы накормить детей.

Еще Введенская рассказывала, как при ней в поезде, когда она ехала в Елец, солдаты прямо в вагоне, не выводя в тамбур, закололи штыками двух бывших офицеров, забрызгав кровью пассажиров и пообещав, что и их «переколють, ежели ишше вякнут». Офицеры были раненные на германском фронте и не смогли доказать солдатам, что они не белые.

Введенская не любила говорить о политике, избегая этих тем. Она всецело замкнулась на эстетическо-религиозных переживаниях. У нее очень удобно смешалась религиозная мораль и искусство. Хотя она и была врачом, но избегала физической помощи больным членам общин. Этот вид работ мы все несли исправно и ходили за паралитиками. Человек, когда он стар и болеет, — дурно пахнущее, зловонное существо и уход за ним — дело для белоручек неприятное¹²⁴. Зоя Васильевна Киселева говорила о Введенской: «Мария Михайловна у нас большая либеральная барыня».

Это барство было в том, что ее общение с людьми было, в общем-то, прохладно и отдаленно, и сильно формализовано. От нее совершенно не исходило теплоты, хотя она была человеком не злым и благожелательным к людям. Она была профессиональной собеседницей, и только. Наставницей, как Строганова и Киселева, она не была — у нее было приятно собираться и молиться¹²⁵.

До войны к ней часто приезжал священник-катакомбник отец Василий. Он был уроженцем Смоленской губернии, не стал служить с сергианами и жил внешне мирянином, плотничая. Жил он где-то в районе Нового Иерусалима и приезжал к Введенской дня на три, и тогда служил все службы и совершал требы. Она сама его нашла и к Строгановой не водила. Вообще, излишне разных людей друг к другу не возили — боялись.

Жила Мария Михайловна в дореволюционном доме напротив сакрального здания в виде красной звезды — Театра Советской Армии. В квартире жила еще одна семья, сочувствовавшая Марии Михайловне и молившаяся с ней. У нее была очень большая угловая комната, одна стена была целиком завешана иконами. Напротив икон стоял резной аналой работы Абрамцевской мастерской, полный закапанных воском старинных богослужебных книг. Этот аналой ей подарила дочь Васнецова, ее старинная хорошая знакомая. Комната была на первом этаже, но из-за поднятия почвы она стала полуподвальной, и были видны ноги проходящих граждан. Свечки у Марии Михайловны были из старообрядческого общежития на Преображенском кладбище, там тогда еще жили монашки, делавшие их из настоящего воска.

После войны к Введенской, строго в один и тот же день, ближе к вечеру, приезжал неутомимый гребневский батюшка отец Иоанн. Обычно он ночевал, и ему ставили ширмочку. Сухой, подвижный, среднего роста, нарочито плохо одетый — он любил ходить в старой ушанке с висящими ушами без тесемок, с двумя потертыми котомками на плечах, всегда с простой самодельной палкой, он был похож на нищего странника. Рясу он не носил. Сидел по тюрьмам он с тридцатых годов, а брали его еще с революции, за проповеди. Он был рукоположен задолго до революции. Служил в разных епархиях, к югу от Москвы. Он считал себя русским народным священником, не признавал никаких послереволюционных церковных властей и никогда не поминал их на службе, ограничиваясь: «И еще помолимся о всех православных патриархах».