Полное собрание рассказов

От полиции никакого проку не было, если не считать автоматической разсылки неверных сведений в несколько малообещающих мест; один полицейский чин накричал на меня за то, что надоедаю по пустякам; другой увел вопрос в сторону, подвергнув сомнению подлинность моего брачного свидетельства из-за того, что штемпель, по его мнению, был поставлен не с той стороны; третий, толстый commissaire с маслянистыми карими глазками, признался, что в свободное время тоже пописывает стишки. Я обошел разных знакомых среди множества русских, живших или застрявших в Ницце. Те, у кого была еврейская кровь, говорили о своих обреченных родных, битком набитых в поезда адского следования, и когда я сидел в людном кафе, глядя на млечно-голубое море, а позади приглушенно-гулкий, как из морской раковины, рокот без конца разсказывал и пересказывал повесть о зверствах и бедствиях, о сером заморском рае, о повадках и прихотях безсердечных консулов, — то в сравнении с этим мое несчастье приобретало вид какой-то нереальной обыденщины.

Через неделю после моего приезда ко мне зашел довольно вялый сыщик и провел меня по кривой и вонючей улице к вымазанному сажей дому с вывеской «Отель», полустертой от грязи и времени; там, по его словам, отыскалась моя жена. Предъявленная мне особа оказалась, разумеется, совершенно мне незнакомой, но мой Шерлок Хольмс в продолжение некоторого времени всё пытался заставить нас сознаться в том, что мы женаты, между тем как ее молчаливый и мускулистый сожитель стоял тут же и слушал, скрестив голые руки на тельняшке.

Когда я наконец избавился от всей этой публики и добрался до своего квартала, мне случилось пройти мимо плотной очереди, ожидавшей открытия съестной лавки; и там, в самом конце ее, стояла моя жена, на цыпочках силившаяся разглядеть, чем, собственно, там торгуют. Кажется, первое, что она мне сказала, было, что она надеется, что продают апельсины.

Ее разсказ показался мне слегка туманным, но вполне банальным. Она вернулась в Фожер и пошла прямо в полицейский участок, вместо того чтобы справиться на вокзале, где я оставил для нее записку. Какие-то беженцы предложили ей присоединиться к ним; она провела ночь в велосипедном магазине, где не было велосипедов, на полу, вместе с тремя пожилыми женщинами, лежавшими, по ее словам, в ряд, как три бревна. На другой день она сообразила, что ей не хватит денег добраться до Ниццы. Тогда она заняла у одной из этих бревноподобных женщин. Но она ошиблась поездом и заехала в город, названья которого она не могла вспомнить. Приехала в Ниццу два дня тому назад и в русской церкви нашла каких-то знакомых. Те ей сказали, что я где-то поблизости и разыскиваю ее и, конечно, скоро объявлюсь.

Немного позже, когда я сидел на краешке единственного на моем чердаке стула и сжимал ее узкие юные бедра (а она расчесывала свои мягкие волосы, в такт гребню откидывая голову), ее разсеянная улыбка вдруг перешла в странную губную дрожь, и она положила руку мне на плечо, глядя на меня сверху вниз, словно я был отражением в пруду, которое она только теперь заметила.

— Я солгала тебе, мой милый, — сказала она. — Я лгунья. Я провела несколько ночей в Монпелье с одним человеком, грубым скотом, с которым познакомилась в поезде. Я совсем не хотела этого. Он торгует вежеталем.

Время, место, род пытки. Ее веер, перчатки и маска. Я провел эту ночь и множество других, вытягивая из нее все по кусочкам, но всего так и не вытянул. У меня была странная фантазия, что прежде всего я должен выяснить каждую подробность, возстановить каждую минуту и тогда только решить, могу я это пережить или нет. Но предел нужного знания был недостижим, да и как я мог даже приблизительно представить себе ту черту, за которой я мог бы считать себя удовлетворенным, когда знаменатель каждой дроби узнанного потенциально был, разумеется, столь же безконечен, что и количество интервалов меж этими дробями.

Ах, в первый раз она была так измучена, что всё ей было всё равно, а в следующий ей было всё равно, потому что была уверена, что я ее бросил, и она, по-видимому, думала, что ее объяснения должны были быть каким-то утешительным призом для меня, а не вздором и пыткой, как оно было на самом деле. И так все это тянулось целую вечность, причем она время от времени не выдерживала, но скоро опять овладевала собой и отвечала на мои непечатные вопросы шепотом, затаив дыхание, или норовила с жалостной улыбкой улизнуть в относительно безопасную область не идущих к делу комментариев, а я все надавливал на обезумевший коренной зуб до тех пор, пока челюсть едва не разрывалась от муки, огненной муки, которая казалась все же лучше тупой, ноющей боли терпеливого смирения.