Полное собрание рассказов

— Я пробыл с ней час или два. Всегда думал, что роженицы, когда у них начинаются схватки, лежат в кровати, а Люси расхаживала по дому. Это было ужасно. И вот теперь она не хочет меня видеть.

— Но что именно произошло?

Он стал рассказывать, и я уже пожалел, что спросил.

— Сестра Кемп прекрасно знает свое дело, — сказал он в конце. — Врач приехал всего час назад. И почти сразу же уехал. Никакого хлороформа ей еще не давали. Сказали, что приберегут напоследок, когда боли станут совсем уж невыносимы. Но куда уж хуже, это просто невозможно! Ты не представляешь, какой это кошмар!

Он просидел со мной полчаса, читая газеты, потом отправился домой, пообещав:

— Позвоню, как только будут новости.

Часа через два я позвонил сам.

— Нет, — сказал он. — Ничего нового. Я же сказал: позвоню, как только, так сразу.

— Но что происходит?

— Не знаю. Временное затишье, что-то в этом роде.

— Но с ней все хорошо, ведь так? Тревогу поднимать бессмысленно?

— Не знаю. Доктор приезжал еще раз. Я к ней заходил, но она ничего не говорит. Только сидит и тихо плачет.

— Я могу чем-то помочь?

— Вряд ли.

— Ну, может, сходим на ленч? Не хочешь выйти ненадолго?

— Нет. Я должен быть здесь.

Мысль о том, что настало временное затишье, что Люси не говорит, но лежит вся в слезах и ждет, когда снова начнутся схватки, пронзала меня невыразимой болью, но, помимо чувства сострадания, я теперь испытывал и страх. Я курил трубку; во рту пересохло, а когда стал вытряхивать все еще дымящийся табак, от запаха меня вдруг затошнило, и я вышел на Ибери-стрит, как выходят на палубу корабля, когда укачает. Глубоко вдыхал свежий воздух, а затем, скорее по привычке, чем из-за расстройства, взял такси и поехал в зоопарк.

Дежурный у турникета узнал меня.

— Ваша леди сегодня не с вами, сэр?

— Нет. Сегодня нет.

— А у меня их целых пять, — заметил он.

— Пять? — не понял я.

— К тому же я женат, — добавил он.

Гиббон Гумбольдта не был настроен на общение: сидел сгорбившись в глубине клетки, устремив на меня неподвижный и довольно злобный взгляд. Даже в лучшие времена популярность он переносил плохо. В клетке слева проживала типичная подхалимка, морщинистая серая обезьянка из Индии, которая вечно выпрашивала подачки; справа носились и прыгали по клетке, чтобы привлечь внимание, пятнистые буффоны. Но не таков был наш гиббон Гумбольдта; посетители проходили мимо него — зачастую почти с отвращением и комментариями типа «мерзость какая»; он не проделывал трюков, а если и да — то в полном одиночестве, для собственного своего удовольствия. И наверняка — после наступления темноты, как некий ритуал, когда в этом экзотическом анклаве, разместившемся среди оштукатуренных террас, пленники просыпались и прославляли джунгли, давшие им жизнь, — в точности как вывезенные с родины темнокожие, закончив работу, заводили африканские песни и пляски где-нибудь на пустыре, на задворках мелкой лавчонки.

Люси всегда приносила обезьяне фрукты; у меня же не было ничего, так что пришлось прибегнуть к обману. Я потряс прутья решетки и протянул ладонь с согнутыми пальцами, словно в ней находился дар. Он распрямился, продемонстрировав черную лапу невероятной длины, и неспешно двинулся ко мне. Тело с выпуклой грудью покрыто густой короткой шерстью, голова сферической формы — в отличие от соседей без резко выступающих частей: просто два глаза и полоска желтых зубов, словно вшитых в кожу, как узкая заплатка в протертом коврике. Он меньше других своих сородичей походил на человека и не обладал их пародийной вульгарностью. Когда, подойдя уже совсем близко, он понял, что я ничего ему не принес, то вдруг прыгнул на решетку и повис на ней, вытянувшись в полный рост и напоминая паука. Затем, презрительно оскалившись, плюхнулся на пол и, развернувшись, неспешно двинулся в обратном направлении, в угол, откуда я его выманил. И вот я смотрел на него и думал о Люси, и так прошло какое-то время.

А потом я вдруг почувствовал, как кто-то прошел мимо, за спиной, от клетки с восточными обезьянами к группе клоунов, а потом — в обратном направлении. И все это время он смотрел не на животных, а на меня. Я не сводил глаз с гиббона в надежде, что от меня отстанут. Но тут раздался голос:

— Это надо же.

Я обернулся и увидел Артура Этуотера. Одет он был, как и при первой нашей встрече, в дождевик, хотя день выдался ясный и теплый; на голове потрепанная серая шляпа из мягкой ткани, он носил ее небрежно сдвинутой набекрень, но получилось криво и совсем не стильно. (Наличие дождевика он объяснил во время разговора, заметив: «Сами знаете, как оно бывает, когда живешь в сущей дыре. Стоит оставить хоть что-то ценное, уйти на день, кто-то непременно да стырит».)

— Это ведь Плант, верно? — спросил он.

— Да.

— Так и знал. Никогда не забываю лиц. Кажется, это называют даром королей, верно?

— Разве?