Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомякова. Том 2

лотою душевною, когда говорите, что Бог учит всем, скорбью и радостью, солнцем и бурею; но что ж из этого? Пословица все-таки права: «гром не грянет, мужик (человек) не перекрестится». По крайней мере, часто так бывает. О страдании и счастье я готов сказать то, что Павел о посте: «ты не ешь и благодаришь Бога, другой ест и благодарить Бога, и оба делают хорошо». Вине говорить: «если ты много страдаешь, думай, что тебя Бог много любит», а кого же Он любит немного? или кого не любит Он, если человек только позволяет Богу любить его? Вине не правь, ибо дозволяет какую-то гордость страдания. Об этой гордости сказать можно тоже, что Варсонофий о гордости поста: «Ты постишься, а брат твой есть, и ты этим хвалишься. Пост — лекарство для души. Чем же ты хвастаешься, что с помощью лекарства достигаешь здоровья, которое брат твой имеет не лечившись? Разве больные могут хвастаться?» Но они могут и должны благодарить целителя, понимая его явную любовь. Бог не посылает страдания, логического последствия греховности нашей; нет, Он постоянно умеряет его едкость; но Он не устраняет его, дабы человек не впал в тупое довольство собою и миром. Страдалец благодарит Бога, счастливец также, оба равно Богу угодны: в этом я согласен и даже думаю, что благодарность счастливого человека лучше и святее. Вине говорить (слов не помню, но смысл таков): «Ты встал сытый из-за стола и взглянул на небо, и мысленно благодарил Бога — ты еще не благодарил. Уделил ли ты часть своей трапезы голодному? или подумал ли умом и сердцем, как бы его насытить? или, если все это тебе недоступно, поскорбел ли ты искренно об его голоде? О! тогда ты благодарил». Страдание способнее к состраданию, чем счастье (я говорю вообще, ибо иногда оно ожесточает), и поэтому благодарность, т. е. выражение ее в деятельности любви к ближнему, труднее счастливому, чем несчастному. Поэтому самому человек, признавая страдание за последствие, и, следовательно, за наказание греха, должен благодарить Бога, до-

334

пустившего это страдание и убавившего так сказать, тягость счастья, которой он не умел носить.

Вы видите, что мысль моя очень похожа на вашу и что вообще разница между вами и общепринятою формулою заключается собственно в том, что в нее вводят идею не только зависимости скорби от греха, но еще какого-то арифметического отношения скорби к греху, т. е. чистую и явную нелепость. Отстраните ее, и вы согласитесь, что если бы человек был безгрешен, Бог бы не мог его посещать страданием или смертью. Смерть обратилась бы в преображение. Это служит ответом на безумное мнение, недавно возведенное в догмат папою, о полной безгрешности Божией Матери.

Но тут снова встречается тот бесконечный вопрос, о котором я уже говорил, вопрос о совмещении свободы и необходимости. Каким образом может человек, так сказать, требовать и вытребовать изменения логических законов мироздания? Каким образом может он от Бога, всегда умеряющего строгость логического закона, т. е. враждебность мира (Его мысли) к человеку, отвергшему святость этой мысли, испросить еще большего умягчения закона в частном случае? Вопрос очевидно неразрешим вполне; но, в тоже время, душа как-то чувствует, что различие между законом мысли Божией в отношении ко всему миру и в отношении той же мысли к каждому данному случаю, выдумано бредом нашей слепоты и не имеет никакой существенности. Законы нравственная мира также непреложны как и законы физического мира (который есть в тоже время и нравственный); а между тем мы чувствуем, что наша воля (разумеется под благодатью) изменяет нас самих и, следовательно, наши отношения к Богу. Почему-же та же воля, выраженная в молитве, не могла-бы изменить и отношении наших к миру внешнему? Скажете ли, что в одном случае молитва, явно законная (ибо есть требование улучшения), не может не быть исполнена, а в другом ее исполнение было бы, так сказать, незаконным, ибо оно нарушило бы логику всеобщих явлений? Тут более кажу-

335