Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6.

В связи с фамилией героя В. И. Мельник вводит в круг поэтических параллелей сборник Е. А. Баратынского «Сумерки» (1842): «По всей вероятности, именно „Сумерки” помогли Гончарову поставить в „Обломове” вопрос об исторической взаимосвязи (а не только противоположности) „старой” и „новой” правды. Речь идет о фамилии главного героя романа: Обломов ‹…› Обломов – обломок древней „правды”. Гончаров, как и Баратынский, понимает, что „древняя правда” уже умерла, но ему понятен пафос строк о связи ее с „правдой современной”» (Мельник 1985. С. 40-41).2 Весьма вероятно, что Гончаров обратил внимание и на размышления А. И. Герцена в статье «Новые вариации на старые темы» (1847) по поводу тех же поэтических метафор Баратынского: «Заблуждения развиваются сами собою, в основе их лежит всегда что-нибудь истинное, обросшее слоями ошибочного пониманья; какая-нибудь простая житейская правда – она мало-помалу утрачивается, между прочим, потому, что выражена в форме, не свойственной ей; а веками скопившаяся ложь, седая от старости, опираясь на воспоминания, переходит из рода в род. Баратынский превосходно назвал предрассудок обломком древней правды. Эти обломки составляют одно начало для противоречий, о которых мы говорим, по другую сторону их – отрицание, протест разума. Развалины эти поддерживаются привычкой, ленью, робостью и, наконец, младенчеством мысли, не умеющей быть последовательною и уже развращенной принятием в себя разных понятий без корня и без оправданья, рассказанных добрыми людьми и принятых на честное слово» (Герцен. Т. II. С. 87). Однако отношение Гончарова к прошлому отнюдь не исчерпывается критикой и – тем более – отрицанием.

195

Дальнейшее изложение русской родословной романа Гончарова включает анонимную пьесу «Ленивый» (1828), героя которой Горина В. В. Данилов предложил рассматривать в качестве литературного прототипа Обломова.1 А. А. Измайлов писал о Гончарове: «Историк литературы найдет прототип его Обломова в одной из пьес дедушки Крылова».2 В другой статье критик выразился определеннее: «Гончаров вошел в литературу, держась за руку старого дела Крылова, который в одной из своих пьес стихами живописал Обломова XVIII века:

О, любит лежебочить!
Зато ни в чем другом нельзя его порочить:
Не зол, не сварлив он, отдать последне рад
И, если бы не лень, в мужьях он был бы клад,
Приветлив и учтив, притом и не невежа;
Рад сделать все добро, да только бы лишь лежа…».

3

Как говорилось выше, Обломова сближали с героем Э. Сенанкура. Но, пожалуй, мечта Обломова о «бегстве» (точнее, о спокойном и мирном перемещении в сказочном стиле «по моему желанию, по моему хотению») не так уж много имеет общего со стремлением к отчуждению (несколько надрывным, экзальтированным) героя романа Сенанкура; мечта Обломова ближе к мотиву блаженного уединения в «Похвальном слове сну» (1816) К. Н. Батюшкова, к эстетизированному идеалу эпикурейского братства: «Цель удалившихся в усадьбу людей – освобождение от страстей, наслаждение покоем как особым эстетическим состоянием, которое следует разделить с единомышленниками. Это общество мужчин и женщин, но их совместное существование не подразумевает появления любви-страсти ‹…› сама структура уголка, нарисованная воображением Обломова, имеет общие черты с усадьбой „ленивца”: господский дом, цветники, уединенные павильоны»

196

(Отрадин. С. 108; в романе Гончарова, однако, мечты Обломова даны не только в поэтической, но и в комической плоскости – отчасти это «маниловщина»).1

В литературе отмечалась близость идиллических фантазий Обломова не только поэзии Батюшкова, но – шире – поэтическим традициям идиллии и дружеского послания.2

Столь же близко этим традициям изображение Обломовки – «мирного», «избранного» уголка (образ этот намечен еще в «Обыкновенной истории» – см.: наст. изд., т. 1, с. 252, 768). Характерный для жанра идиллии и дружеского послания «идиллический топос»3 -

197

один из устойчивых мотивов в поэзии 1810-1830-х гг.1

В перечень литературных источников романа Гончарова органично входит и комедия А. С. Грибоедова «Горе

198

от ума», пожалуй самое любимое писателем произведение русской литературы, которое он считал бессмертным, пережившим романы Пушкина, Лермонтова и «гоголевский период».1 Чацкий является в той или иной степени не прототипом, а ориентиром для всех положительных героев романов Гончарова, и чрезвычайно показательно, что статья «Мильон терзаний» (1872) была им написана уже после завершения романной «трилогии». Основные мотивы статьи явственно перекликаются с мотивами литературных исповедей-послесловий писателя.2