Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

Несмотря на то, что всем своим знакомым Pierre, [502]краснея, одно и то же говорил, что он не только никогда не будет командовать своим батальоном, но что он ни за что в мире не пойдет на войну, что он и по корпуленции своей представляет слишком большую мишень и слишком неловок и тяжел, Ріеrre давно уже волновался мыслью о том, чтобы поехать к армии и самому своими глазами увидать, что такое война. [503]

25 августа, получив от адъютанта Раевского известие о приближении французов и вероятном сражении, [504]Pierr’у еще более захотелось ехать в армию посмотреть, что там делалось, и с этой целью, чтобы сдать свою должность по комитету пожертвований и быть свободным, поехал к Растопчину.

Проезжая по Болотной [505]площади, он увидал толпу у Лобного места и, остановившись, [506]слез с дрожек.

Это была экзекуция французского повара за обвинение в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека в синих чулках и зеленом камзоле, [507]с рыжими бакенбардами.

Другой [508]преступник, худенький и бледный, стоял тут же [509]с испуганно болезненным видом, подобным тому же, который имел худой француз.

Pierre проталкивался сквозь толпу, спрашивая: — Что это, кто, за что, — и не получал ответа; толпа чиновников, народа, женщин жадно смотрела и ждала. Когда толстого человека отвязали и он, видимо, не в силах удержаться, хотя и хотел этого, заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди, толпа заговорила, как показалось Pierr’у для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости, и послышались слова:

— То-то теперь запел: патушка, переяславные, ни пуду, ни пуду, [510]— говорил один, [511]вероятно кучер господский, подле Pierr’а. [512]

— Что, мусью, видно, русский соус кисел, француз набил оскомину, [513]— подхватил шутку кучера приказный. Pierre посмотрел, покачал головой, сморщился [514]и, повернувшись, пошел назад к дрожкам, [515]и решил, что он не может больше оставаться в Москве и едет к армии.

Растопчин был занят и через адъютанта выслал сказать, что очень хорошо. Pierre поехал домой и оставил приказание своему всезнающему, всемогущему, умнейшему и известному всей Москве дворецкому Евстратовичу о том, что он в ночь поедет в Татаринову к войску. [516]<И дворецкий всё вспомнил и обо всем распорядился. Он старого Безухого берейтора послал с подводой и лошадьми верховыми вперед, а графу была готова коляска и выслана подстава.>

К утру 25, никому не сказавшись, Pierre выехал и приехал к вечеру к войскам [517]в дрожках на подставных. Лошади его ждали в Князькове. Князьково было полно войсками и до половины разрушено. [518]По дороге у офицеров Pierre узнал, что он выехал в самое время и что нынче или завтра [519]должно было быть генеральное сражение. «Ну что ж делать? Ведь я этого хотел, — сказал сам себе Pierre, — теперь — кончено».

У разломанных ворот стояла его подвода с кучером, берейтором и верховыми лошадьми. Pierre было проехал своих, но берейтор, [520]узнав, окликнул его, и Pierre обрадовался, увидав свои знакомые лица после бесчисленного количества чужих солдатских лиц, которые он [521]видел дорогой. [522]

Берейтор с лошадьми и повозкой [523]стоял в середине пехотного полка. [524]

Для того, чтобы иметь менее обращающий на себя общее внимание вид, Pierre намерен был в Князькове переодеться в [525]ополченский мундир своего полка, но, когда он подъехал к своим (переодеваться надо было тут, на воздухе), на глазах солдат и офицеров, удивленно смотревших на [526]его пуховую белую шляпу и толстое тело во фраке, он раздумал. [527]Он отказался также от чая, который приготовил ему берейтор и на который с завистью смотрели офицеры. [528]Pierre торопился скорее ехать. Чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевало беспокойство. Он боялся и сражения, которое должно было быть, и еще более боялся того, что опоздает к этому сражению.

Берейтор привел двух лошадей. Одну рыжую, энглизированную, другого вороного жеребца. [529]Pierre давно не ездил верхом, и ему жутко было влезать на лошадь. Он [530]спросил, какая посмирнее. Берейтор задумался.

— Эта мягче, ваше сиятельство. [531]

Pierre выбрал ту, которая была помягче, и, когда ему ее подвели, он, робко оглядываясь — не смеется ли кто над ним — он схватился за гриву с такой энергией и усилием, как будто он ни за что в мире не выпустит эту гриву, и влез, желая поправить очки и не в силах отнять руки от седла и поводьев. Берейтор неодобрительно посмотрел на [532]согнутые ноги [533]и пригнутое к луке огромное тело своего графа [534]и, сев на свою лошадь, приготовился сопутствовать.

— Нет, не надо, [535]оставайся, я один, — прошамкал Pierre. Во-первых, ему не хотелось иметь сзади себя этот укоризненный взгляд на свою посадку, а во-вторых, не подвергать берейтора тем опасностям, которым он [536]намерен был подвергать себя. [537]