Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Точно также бросилъ онъ службу въ министерствѣ по окончаніи курса, точно также онъ бросилъ два года тому назадъ мировое посредничество и судейство. Былъ онъ и славянофиломъ, тоже въ родѣ должности, былъ свѣтскимъ человѣкомъ, но бросилъ и это. И все это для него, въ его жизни бывшее столь законнымъ и послѣдовательнымъ, для посторонняго зрителя должно было представляться безтолковщиной безпокойнаго и бездарнаго малаго, изъ котораго въ 32 года ничего не вышло. И онъ чувствовалъ это, и, несмотря на то, что всѣ его опыты и исканія были искренни, онъ чувствовалъ, что нетолько онъ долженъ казаться, но что дѣйствительно онъ и есть безтолковый, бездарный малый. Особенно живо онъ чувствовалъ это, когда онъ бывалъ въ городѣ и сходился съ людьми, занятыми опредѣленной дѣятельностью, и видѣлъ всю эту кипящую со всѣхъ сторонъ опредѣленную, всѣми признанную и всѣми уважаемую общественную дѣятельность. Только онъ одинъ былъ безъ мѣста и безъ дѣла. Такъ онъ думалъ о себѣ въ городѣ. Въ деревнѣ же онъ успокоивался. Въ деревнѣ всегда было дѣло, и дѣло, которое онъ любиль, и конца не было дѣлъ, и дѣло было такое, что еще вдвое болѣе, все таки не достигнешь того, что желательно. Но деревенское дѣло было глупое дѣло бездарнаго человѣка, онъ чувствовалъ это.

* № 13 (рук. № 12).

Въ гостиную, волоча ногами по ковру, вошла высокая фигура Князя.

– А, Константинъ Дмитричъ, Давно ли? – заговорилъ онъ съ притворствомъ радушія и, подойдя, обнялъ и подставилъ щеку, которая такъ и осталась, потому что Левинъ довольно неучтиво отстранил[ся] и пожалъ руку.

– Чтоже васъ такъ бросаютъ?[462]

– Да я пріѣхалъ не во время, рано; я вѣдь деревенщина.

– Ха ха ха, – громко захохоталъ Князь, только потому хохоча черезъ ха ха ха, а не черезъ ба ба ба, что онъ хохоталъ когда то и смутно помнилъ, какъ онъ смѣивался. – Ну, что хозяйство, дѣла скотныя? Я вѣдь всегда тебя очень радъ видѣть.[463]

Черезъ 5 минутъ вошла[464] подруга Кити, прошлую зиму вышедшая замужъ, извѣстная умница и болтунья Графиня Нордстонъ.[465]

Вслѣдъ за ней вышла и Кити безъ слѣдовъ слезъ, но съ пристыженнымъ и тихимъ выраженіемъ лица. Пока Нордстонъ заговорила съ Княземъ, Кити подошла къ Левину.

– Какъ я вамъ благодарна, что вы не уѣхали. Не уѣзжайте, простите.>

* № 14 (рук. № 17).

Но Левинъ не то что былъ невеселъ, онъ былъ стѣсненъ. Несмотря на то, что онъ живалъ въ городахъ и въ свѣтѣ, эта обстановка бронзъ, зеркалъ, газа. Татаръ – все это ему послѣ деревенской жизни было стѣснительно.

– Я провинціалъ сталъ, меня все это стѣсняетъ.

– Ахъ да, помнишь, какъ мы разъ отъ цыганъ ѣхали, – вспомнилъ Степанъ Аркадьичъ (Левинъ одно время, увлеченный Облонскимъ, ѣздилъ къ цыганамъ) – и мы заѣхали ужинать въ 5-мъ часу утра въ Bocher de lancala?

– Что? не помню.

– Какже, ты отличился. Намъ не отворяли, и ты вызвался убѣдить ихъ. И говоришь: «намъ только кусочекъ жаркаго и сыра», и, разумѣется, намъ захлопнули дверь.

– Да, у меня въ крови деревенскія привычки, – смѣясь сказалъ Левинъ.

* № 15 (рук. № 17).

– Ну, теперь давай тотъ длинный разговоръ, который ты обѣщалъ.

– Да только я не знаю, говорить ли, – краснѣя сказалъ Левинъ.

– Говорить, говорить и непремѣнно говорить. О, какой ты счастливецъ! – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, глядя въ глаза Левину.

– Отчего?

– Узнаю коней ретивыхъ по какимъ то ихъ таврамъ, юношей влюбленныхъ узнаю по ихъ глазамъ, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ.

– Ну, не очень юноша. Тебѣ сколько лѣтъ?

– Мнѣ 34. Я двумя годами старше тебя. Да не въ годахъ, у тебя все впереди, а…

– А у тебя уже назади?

– Нѣтъ, хоть не назади, у тебя будущее, а у меня настоящее, и настоящее такъ, въ пересыпочку.

– А что?

– Да нехорошо. Ну, да я не объ себѣ хочу говорить, и потомъ объяснить всего нельзя, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, который дѣйствительно не любилъ говорить, хоть ему хотѣлось теперь все разсказать именно Левину. Онъ зналъ, что Левинъ, хоть и строгій судья и моралистъ, какъ онъ зналъ его, пойметъ и съ любовью къ нему обсудитъ и извинить, можетъ быть.

– Не объ себѣ, ну, выкладывай. Эй, принимай! – крикнулъ онъ Татарину.

Но Левину что то мѣшало говорить. Однако онъ, видимо сдѣлавъ усиліе, началъ:

– Ты догадываешься?

– Догадываюсь; но не могу начать говорить. Ужъ по этому ты можешь видѣть, вѣрно или невѣрно я догадываюсь, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, и прекрасные глаза сіяли почти женской нѣжностью, глядя на Левина.[466]

– Ну чтожь ты скажешь мнѣ? По крайней мѣрѣ, ты откровенно, пожалуйста, – говорилъ Левинъ, – какъ ты смотришь на это? Какъ на возможную и желательную для тебя?

– Я? – сказалъ Степанъ Аркадьичъ. – Я ничего такъ не желалъ бы, какъ этаго. Ничего. Это лучшее, что могло бы быть.

– Но возможная ли?

– Отчего жъ невозможная?

– Я и хотѣлъ просить тебя сказать мнѣ откровенно свое мнѣніе, и если меня ждетъ отказъ, какъ я думаю…

– Отчего?

– Если ждетъ отказъ, то избавить меня и ее отъ тяжелой минуты.

– Ну, это во всякомъ случаѣ для дѣвушки не тяжелая минута, а такая, которой онѣ гордятся.