Полное собрание сочинений. Том 32. Воскресение

– Уж позволь мне знать лучше тебя, – продолжала тетка.– Видите ли, – продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, – всё вышло оттого, что одна личность просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.

– Я и не сказала, – быстро проговорила Лидия, нервно теребя прядь, которая и не мешала ей.

– Да я и не говорю, что ты сказала, – возразила тетка.

– Если они взяли Митина, то никак не через меня, – сказала Лидия, краснея и беспокойно оглядываясь вокруг себя.

– Да ты не говори про это, Лидочка, – сказала мать.

– Отчего же, я хочу рассказать, – сказала Лидия, уже не улыбаясь, а краснея, и уже не оправляя, а крутя на палец свою прядь и всё оглядываясь.

– Вчера ведь что было, когда ты стала говорить про это.

– Нисколько… Оставьте, мамаша. Я не сказала, а только промолчала. Когда он допрашивал меня два раза про тетю и про Митина, я ничего не сказала и объявила ему, что ничего отвечать не буду. Тогда этот… Петров…

– Петров, сыщик, жандарм и большой негодяй, – вставила тетка, объясняя Нехлюдову слова племянницы.

– Тогда он, – продолжала Лидия, волнуясь и торопясь, – стал уговаривать меня. «Всё, говорит, что вы мне скажете, никому повредить не может, а напротив… Если вы скажете, то освободите невинных, которых мы, может быть, напрасно мучим». Ну, а я всё-таки сказала, что не скажу. Тогда он говорит: «Ну, хорошо, не говорите ничего, а только не отрицайте того, что я скажу». И он стал называть и назвал Митина.

– Да ты не говори, – сказала тетка.

– Ах, тетя, не мешайте…– и она не переставая тянула себя за прядь волос и всё оглядывалась. – И вдруг, представьте себе, на другой день узнаю – мне перестукиванием передают —, что Митин взят. Ну, думаю, я выдала. И так это меня стало мучать, так стало мучать, что я чуть с ума не сошла.

– И оказалось, что совсем не через тебя он был взят, – сказала тетка.

– Да я-то не знала. Думаю – я выдала. Хожу, хожу от стены до стены, не могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу – шепчет кто-то мне на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не слушать. Хочу заснуть – не могу, хочу не думать – тоже не могу. Вот это было ужасно! – говорила Лидия, всё более и более волнуясь, наматывая на палец прядь волос и опять разматывая ее и всё оглядываясь.

– Лидочка, ты успокойся, – повторила мать, дотрагиваясь до ее плеча.

Но Лидочка не могла уже остановиться.

– Это тем ужасно… – начала она что-то еще, но всхлипнула, не договорив, вскочила с дивана и, зацепившись за кресло, выбежала из комнаты. Мать пошла за ней.

– Перевешать мерзавцев, – проговорил гимназист, сидевший на окне.

– Ты что? – спросила мать.

– Я ничего… Я так, – отвечал гимназист и схватил лежавшую на столе папироску и стал закуривать ее.

XXVI.

– Да, для молодых это одиночное заключение ужасно, – сказала тетка, покачивая головой и тоже закуривая папиросу.

– Я думаю, для всех, – сказал Нехлюдов.

– Нет, не для всех, – отвечала тетка, – Для настоящих революционеров, мне рассказывали, это отдых, успокоение. Нелегальный живет вечно в тревоге и материальных лишениях и страхе и за себя, и за других, и за дело, и наконец его берут, и всё кончено, вся ответственность снята: сиди и отдыхай. Прямо, мне говорили, испытывают радость, когда берут. Ну, а для молодых, невинных – всегда сначала берут невинных, как Лидочка, – для этих первый шок ужасен. Не то, что вас лишили свободы, грубо обращаются, дурно кормят, дурной воздух, вообще всякие лишения – всё это ничего. Если б было втрое больше лишений, всё бы это переносилось легко, если бы не тот нравственный шок, который получаешь, когда попадешься в первый раз.

– Разве вы испытали?