Вотъ она и свобода. Человѣкъ изуродованъ, слабъ, старъ, находитъ лучшее по своимъ способностямъ средство зарабатывать хлѣбъ пѣньемъ. Тѣ, которымъ онъ продаетъ свое искусство охотно [?] покупаютъ его, онъ никому не навязывается, не вредитъ своимъ товарищамъ, не обманываетъ. Ничего нѣтъ безнравственнаго въ его пѣніи. Его сажаютъ въ тюрьму за его промыселъ. Злостный банкрутъ, игрокъ на биржѣ, кричатъ въ совѣтѣ о бродяжничествѣ.
Ежели бы только люди выучились не думать и не говорить положительно, сознавая свое безсиліе понять законы своей души и потому законы общіе, человѣческіе. Ежели бы только не говорили общія рѣшенія. Тамъ, гдѣ республика, тамъ свобода и равенство. Бродяжничество зло, свобода благо, деспотизмъ зло, цивилизація благо, варварство зло. У кого въ душѣ такъ испоконъ была эта мѣра добра и зла, чтобы онъ могъ раздѣлить одно отъ другаго. У кого такъ великъ умъ, чтобы обнять всѣ факты и свѣсить ихъ? И гдѣ такое состояніе, чтобы не было добра и зла? И почему я знаю, что я вижу больше зла или больше добра не отъ того, что я стою не на настоящемъ мѣстѣ? Кто въ состояніи оторваться отъ жизни и взглянуть на нее сверху? И кто опредѣлитъ мнѣ, чтò цивилизація, чтò свобода, гдѣ граница свободы и деспотизма, гдѣ граница цивилизацiи и варварства? Одно есть – всемірный духъ, проникающій каждаго изъ насъ, какъ отдѣльную единицу, влагающій каждому безсознательное стремленіе къ добру и отвращеніе къ злу, тотъ самый духъ, который въ деревѣ велитъ ему расти къ солнцу и растенію сбросить листъ къ осѣни, вотъ только слушай этотъ голосъ чувства, совѣсти, инстинкта, ума, назовите его какъ хотите, только этотъ голосъ не ошибается. И этотъ голосъ говоритъ мнѣ, что Тиролецъ правъ, а что вы виноваты, и доказывать этаго нельзя и не нужно. Тотъ не человѣкъ, кому это нужно доказывать. Этотъ голосъ слышится яснѣе въ положеніи того, что вы называете варварствомъ, чѣмъ въ положеніи того, что вы называете цивилизаціей».
На этом прерывается черновая редакция «Люцерна»; остальная часть рукописи, содержавшая самое окончание рассказа, повидимому, утрачена.
Считаем необходимым присоединить несколько примечаний, для пояснения некоторых отдельных мест рассказа.
В воспоминаниях автора о парижском пансионе, несомненно, имеется в виду тот пансион, в котором жил Толстой во время своего пребывания в Париже в феврале – апреле 1857 года, так как некоторые из перечисленных здесь лиц упоминаются и в его дневнике того времени (испанская графиня, музыкантша); впрочем, он нигде не называет их имен и не сообщает о них никаких других сведений.
«Два строгие шпица башен» – подробность реального характера: на площади вблизи Швейцергофа стоит главная церковь Люцерна (Hof– und Stiftskirche), старинный собор св. Леонгарда, по сторонам главного портала которого возвышаются две колокольни с высокими шпицами готического типа. В черновой рукописи Толстой оставил в данном месте пробел, для того чтобы внести в него название церкви, но при окончательной обработке он, очевидно, счел излишним вносить эту подробность в свой рассказ.
Хотя безыменный странствующий певец, с которым встретился автор перед Швейцергофом в Люцерне, был родом швейцарец, уроженец кантона Ааргау (франц. Argovie), однако Толстой постоянно называет его «тирольцем», вероятно, потому что он пел главным образом старинные тирольские народные песни; песни эти отличаются своей мелодичностью и разнообразием и потому охотно усваиваются профессиональными певцами, подобно выведенному в рассказе Толстого.
«Песенка Риги» – (L’air du Righi) повидимому, пользовалась большой популярностью среди населения ближайших кантонов Швейцарии и была распространена в различных вариантах. Один из них приводит Эрих Бöме в своей заметке «Leo Tolstoi und das Rigi-Lied». («Neue Züricher Zeitung», 6 Februar 1934.)
(Русский текст приведен Толстым, см. стр. 15—16.)