Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 8. Письма

Письмо вложено в конверт, адресованный: «Здесь Ольге Николаевне Арбениной. Суворовский, 39, кв. 4». Штемпели почтовых отделений Петрограда — 16.3.20; 17.3.20.

Письмо относится ко времени «пика» романа Арбениной с Гумилевым (в отсутствие А. Н. Энгельгардт, жившей с января по июнь 1920 г. и с конца июля по май 1921 г. с малолетней дочкой в Бежецке (см.: Труды и дни. С. 297)). «Начался 1920 год. Январские морозы. Шел «Маскарад». В одном из антрактов ко мне кто-то пришел и попросил выйти к... Гумилеву. Гумилев никакого отношения к театру не имел! Я ничего не понимала! Я о нем не думала! Но что делать? Я подобрала свой длинный-длинный палевого цвета шлейф (платье было белое, с огромным вырезом), на голове колыхались белые страусовые перья — костюм райский! — и пошла. Он стоял на сцене. Не помню ничего, что он объяснял. <...> Сказал, что надо поговорить со мной. Попросил выйти к нему, когда разденусь. Я согласилась. Пришлось снять наряд прекрасной леди и надеть мое скромное зимнее пальто. Мы пошли «своей» дорогой, т. е. «моя» дорога была теперь и «его» дорога — он жил на Преображенской. Что он говорил, не помню. Аня была отослана в Бежецк. Ему надо было прочесть мне новые стихи. «Заблудившийся трамвай». Неужели это переливало через край? Я была, как мертвая, и шла, как овца на заклание. Я говорю сейчас и помню, что у меня не было ни тени кокетства или лукавства. Уговорить зайти к нему домой, с клятвами, что все будет спокойно, было просто. Я «уговорилась» <...> Очень странно, я смотрела на Гумилева с первого дня знакомства как на свою полную собственность. Конечно, я фактически исполняла его желания и ничего от него не требовала, но вот сознание было такое, и думаю, что он это понимал. Я равнодушно относилась к его поездкам в Бежецк, где была его семья, и смотрела на Аню как на случайность. Очень хорошо относилась к сыну — Леве, — о девочке он почти ничего не говорил и вообще никогда не говорил ни одного слова, которое бы мне не понравилось. Я никогда не заметила ни одного взгляда или интонации, которая бы меня обидела. Что это — особая хитрость или так все получалось? <...> Правда, было состояние, что ртуть покатилась по своему руслу, и, может быть, это было счастьем. <...> Почему он не сказал простых русских слов, вроде «не уходи» или «не бросай меня»? Что это, гордость? Стыд? Отчего можно говорить раболепные слова, когда надо добиться того, чтобы уложить в постель, и не сказать ни слова, чтобы остановить свою женщину? Как он нисколько — ни капли — не верил в мою любовь?.. Я думаю теперь, надо было меня избить и бросить на пол, а потом легче было бы ему просить прощения, и я обещала бы ему все, все (и все выполнила!) Вероятно, злая судьба надругалась над нами обоими, и мы оба пошли к своему разрыву, и он — к своей смерти. <...> А я... выпустила из рук — на волю ко всем четырем ветрам — на охоту за другими девушками, на тюрьму, на смерть — своего Гумилева» (Исследования и материалы. С. 440–460).

Стр. 4. — «Шут Тантрис. Драма в 5 действиях» — пьеса Э. Хардта. Ср. в мемуарах Арбениной: «В 1920 г. благодаря халтурам у меня было... 7 пайков. <...> Роли меня мало волновали. Репертуар был средне-интересный. Были неприятности, но в общем меня любили в театре. Актеры, а также техперсонал. Горничные, парикмахеры. Мне давали самые лучшие парики — даже золотые волосы Изольды из “Шута Тантриса”» (Исследования и материалы. С. 440). Стр. 12–73. — № 113 в т. III наст. изд. Автограф 3.

179

При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.

Неизд 1986 (публ. М. Баскера и Ш. Грэм), Полушин, ЛН.

Автограф — РГБ. Ф. 386. К. 84. Ед. хр. 20.

Дат.: октябрь 1920 г. — по содержанию.

Письмо передано Брюсову лично. Внизу листа рукой Брюсова написано два адреса:

Серпуховская, 7, кв. 5. Ник. Авд. Оцуп.

Невский, 64, изд. Гржебина. Мих. Леон. Слонимс.