Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 8. Письма

«28 октября. Тихонов пригласил меня недели две назад редактировать английскую и америк. литературу для “Издательства всемирной литературы при Комиссариате народного просвещения”, во главе которого стоит Горький. <...> Самое мучительное эти заседания под председательством Горького. Я при нем робею, глупею, говорю не то, трудно повернуть шею в его сторону — и нравится мне он очень, хотя мне и кажется, что его манера наигранная. <...> Он заботится только о народной библиотеке. Та, основная, к-рую мы затеваем параллельно, — к ней он равнодушен. Сведенья его поразительны. Кроме нас участвуют в заседании: проф. Ф. Д. Батюшков (полный рамоли, пришибленный), проф. Ф. А. Браун, поэт Гумилев (моя креатура), прив.-доцент А. Я. Левинсон — и Горький обнаруживает больше сведений, чем все они. <...>

Ноябрь 12. Вчера заседание — с Горьким. <...> На заседании была у меня жаркая схватка с Гумилевым. Этот даровитый ремесленник — вздумал составлять “Правила для переводчиков”. По-моему, таких правил нет. Какие в литературе правила — один переводчик сочиняет, и выходит отлично, а другой и ритм дает и все, — а нет, не шевелит. Какие же правила? А он — рассердился и стал кричать. Впрочем, он занятный, и я его люблю.

24 ноября. Вчера во “ВсеЛите” должны были собраться переводчики и Гумилев должен был прочитать им свою «Декларацию». Но вчера было воскресенье, “ВсеЛит” заперт, переводчики столпились на лестнице, и решено было все гурьбой ехать к Горькому. Все в трамвай! Гумилев прочел им программу максимум и минимум — великолепную, но неисполнимую — и потом выступил Горький. <...> “Именно потому, что теперь эпоха разрушения, развала, — мы должны созидать... Я именно потому и взял это дело в свои руки, хотя, конечно, с моей стороны не будет рисовкой, если я скажу, что знаю его меньше, чем каждый из вас...”

10 марта 1919. Был у меня Гумилев вчера. Говорили о Горьком. — “Помяните мое слово, Горький пойдет в монахи. В нем есть религиозный дух. Он так говорил о литературе, что я подумал: ого!”»

Это быстрое движение друг к другу двух великих художников — глобальное явление литературной жизни конца 1910-х годов — происходило, прежде всего, потому, что Гумилев оказался наиболее восприимчив к горьковской идеологии массового просвещения, мог воспринять и «вместить» ее как что-то безусловно «свое». «В наше трудное и страшное время спасенье духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде. Не по вине издательства эта работа его сотрудников протекает в условиях, которые трудно и представить себе нашим зарубежным товарищам. Мимо нее можно пройти в молчании, но гикать и улюлюкать над ней могут только люди, не сознающие, что они делают, или не уважающие самих себя», — формулирует он в 1921 г. свое собственное credo этих лет (см. № 180 наст. тома), почти дословно повторяя Горького. «Ты же знаешь о Леконт де Лиле, одном из величайших поэтов Франции, — обращался Гумилев к бывшему «сподвижнику» С. М. Городецкому, — почему бы не узнать о нем рабочему и крестьянину. <...> Литература и народ любовно тянуться друг к другу, только встреча их произойдет на улице, пестрящей обрывками воззваний, под выкрики митинговых ораторов, а в просторных светлых дворцах, превращенных в библиотеки...» (См.: Соч III. С. 337). Приняв «демократическую стратегию» «Всемирной литературы», Гумилев немедленно сделал из нее практические выводы: любая деятельность при таких масштабах (в том числе и деятельность переводчика) может мыслиться только как технология (те же ассоциации приходили в голову и Чуковскому: «Третьего дня я написал о Райдере Хаггарде. Вчера о Твэне. Сегодня об Уайльде. Фабрика!» (Чуковский К. И. Дневник... С. 96)). Гумилев понимает (и принимает) задачу издательства Горького как необходимости поставить переводы «на поток» — и начинает, увлекая туда же и Чуковского, создавать методику как необходимую основу любого технологического процесса, и учебные заведения для освоения этой методики молодыми кадрами — знаменитые «Студии перевода» при «Всемирной литературе». Вне подобных действий все рассуждения о «рабочем и крестьянине, которые открывают для себя творчество Леконта де Лиля», есть, конечно, прекраснодушная демагогия. В сущности, сотрудничество Горького и Гумилева во «Всемирной литературе» мы можем рассматривать как первый практически опыт «культурной революции» — хотя и в очень ограниченном масштабе.