Полное собрание стихотворений

Скажи мне, По́нтикус, какая польза в том,
Что ты, обиженный и сердцем и умом,
Богат лишь прадедов и предков образами,
Прославивших себя великими делами,
Что видим их везде во храмине твоей?
Здесь Гальба без носу, Корванус без ушей;
А там, в торжественной Эмилий колеснице,
С лавровой ветвию и копием в деснице;
Иль Курии в пыли, в лоскутьях на стене.
Что прибыли, что ты, указывая мне
Шестом иль хлыстиком на ветхие портреты,
Которы у тебя коптятся многи леты,
Надувшись, говоришь: «Смотри, вот предок мой,
Начальник римских войск, — великий был герой!
А, это прадед мой, разумный был диктатор!
А это дедушка, вот прямо был сенатор!»
А сам ты, внучек, что? Герои на стенах,
А ты пред ними ночь всю пьянствуешь в пирах;
А ты ложишься спать тогда, как те вставали
И к бою со врагом знамена развивали.
Возможно ль Фабию гордиться только тем,
Что пред Иракловым [1]

взлелеян алтаремИ с жизнью получил названье Альборога,
Когда сей правнучек законный полубога
Честолюбив и горд лишь славой праотца,
А сам вялее, чем падуйская овца?
Когда он дряблостью прапрадедов бесславит,
Когда его их шлем обыкновенный давит,
Коль тени самые дрожат героев сих
С досады, видя лик его между своих?
Надменный! титла, род — пустое превосходство!
Но дух, великий дух — вот наше благородство!

Будь Кассий, Павел, Друз, но буди по делам;

Показывай их дух, а не портреты нам!
Когда в тебе их ум, их дельность, добры нравы,
То консул ты иль нет — достоин вечной славы;
Ты знатен, и тогда с Силаном наравне
Ты честь отечеству и мил, бесценен мне;
Тогда возрадуюсь тебе, как Озириду![1]
Но чтобы, истинным героям я в обиду,
Их недостойное исчадие почтил!
Не будет! я б себя тем вечно посрамил.
Что имя? Разве нет вседневного примера,
Что говорят, сойдясь с старухой: «Вот Венера!» —
А с карлой: «Вот Атлант!» — и кличут тигром, львом
Негодного щенка с обрубленным хвостом?
Рубеллий! трепещи гордиться предков чином:
Недолго и тебя прозвать нам Кимерином.

Ты столь возносишься породою своей,

Как будто сам и блеск и знатность придал ей.
«Я род мой, говоришь, с Цекропа начинаю;
А ты из подлости, из черни!» — Уступаю;
Честь предку твоему и должная хвала!
Однако ж эта чернь нам витию дала,
Защитника в правах безграмотна дворянства;
Однако ж эта чернь, скажу еще без чванства,
Дает блюстителей законов нам, судей,
Которы тщанием и тонкостью своей
Для пользы общества их узлы разрешают
Иль темный оных смысл нередко объясняют;
И ежели Евфрат среди своих брегов
Мятется и дрожит от имени орлов,
Когда вселенная покорствует римлянам —
То тем одолжены мы храбрым плебеянам.
А ты, скажи мне, чем отечеству служил
И что от древнего Цекропа сохранил?
Лишь имя... О бедняк! о знатный мой повеса!
Ты то же для меня, что истукан Гермеса:
Тот мраморный, а ты, к бесславию, живой —
Вот вся и разница у статуи с тобой.

Чем отличаются животны, как не силой?

Один конь быстр, горяч; другой ленивый, хилый;
Того, который всех на скачке передит,
Следами сыплет огнь и вихрем пыль крутит,
Мы хвалим, бережем и ежедневно холим;
А клячу за ничто продать на торг отводим,
Хотя б Гарпинова отродия была;
Равно и ты презрен, коль знатные дела,
Которыми твои прапрадеды сияют,
Лишь только нам твою ничтожность озаряют.
Достоинство других нам блеска не дает:
От зданья отними столпы — оно падет;
А скромный плющ растет без страха и не гнется,
Хотя и срубишь вяз, вкруг коего он вьется.

Итак, желаешь ли уважен быть, любим?

Знай долг свой: в брани будь искусен и решим,
В семействе друг, в суде покров, защитник правых,
И лжесвидетелей, кто б ни были, лукавых,
Забыв и род, и сан, и мощь их, обличай;
За истину на всё бестрепетно дерзай,
Хотя бы Фаларид, подвигнут адским гневом,
Грозил тебе за то вола разжженным чревом:
Нет нужды! Изверг тот, урод, не человек,
Кто думает продлить бесчестием свой век!
Пускай для них полет свой остановит время;
Но жизнь, должайша жизнь без чести тяжко бремя!
Так жизни ль жертвовать, сим нескольким часам,
Тем самым, для чего и жизнь любезна нам?
Рубеллий! тот уж мертв, кто казни стал достоин,
Хотя он и поднесь над устрицами воин,
Которых сотнями глотает на пирах,
Хоть всякий день еще купается в водах,
Настоянных цветов и амбры ароматом.

Когда же наконец ты хитростью, иль златом,

Иль и заслугами взойдешь на верх честей,
Став, например, главой обширных областей,
Не будь, не будь своим предместникам подобен,
Толико ж, как они, мздоимен, горд и злобен;
Не лей союзных кровь, смягчай их горьку часть
И в правосудии являй свою лишь власть;
Твори, что глас тебе законов возвещает,
И помни, что сенат в возмездье обещает:
Отлику или гром! Так, гром, которым он,
За слезы вдов, сирот, за их сердечный стон,
Сразил Нумитора с жестоким Капитоном,
Сих алчных кровопийц!.. Увы! что пользы в оном,
Коль Панса грабит то, что Натта пощадил?
Не долго ты, Керип, спокойствие хранил;
Неси скорей, бедняк, домашние уборы,
Весь скарб под молоток, пока не придут воры;
Продай всё и молчи, а с просьбой не тащись,
Иль и с последними ты крохами простись;
Хотя и в старину не более щадили
Друзей, которых мы мечом усыновили,
Но им сносней была отеческая власть;
В то время было что у деток и украсть:
Дома их красились Мироновой работой,
Сияли золотом еще, не позолотой;
Где кисть Паразия, где Фидия резец
Оставили векам в изящном образец.
А Верресу соблазн! так, всё сие богатство
Украдкой перешло... какое святотатство!..
Бесстыдна Верреса с Антонием в суда.
Несчастным сим принес мир более вреда,
Чем самая война! Но что похитишь ныне?
Заросшие поля, подобные пустыне,
С десяток кобылиц иль пары две волов...
Быть может, пастуха, отеческих богов,
Быть может, инде бюст — кумир уединенный;
Добыча бедная! но им урон бесценный,
Затем, что это их последнее добро!
Грабитель! смело грабь и злато и сребро
Трусливых родиян, коринфян умащенных —
Чего бояться их, всех в роскошь погруженных?
Но пощади жнецов, питающих наш град,
Столицу праздности, позорищ и прохлад!
Но галла ты не тронь, ибернца также бойся;
И что взять в Африке? О! там, не беспокойся,
Давно уж Марий[1] был. Страшись, страшись привесть
В отчаянье людей, в которых сердце есть!
Ты можешь захватить и домы их и селы;
Но вырвешь ли из рук их щит, их меч и стрелы?
Булат, булат еще останется при них.

Но обратим к тебе, о Понтикус, наш стих.

Когда подвластные в тебе увидят друга,
Отца и судию; когда твоя супруга
Не будет города и веси обтекать,
Чтобы, как Гарпия, несчастных хлеб снедать, —
Тогда, хоть Пикусов будь внучек, я согласен;
Пожалуй, выбирай из повестей и басен
Любого в прадеды: пусть будет он Титан,
Хоть самый Промефей — почту твой род и сан.
Но если, ослепясь своим высоким саном,
Ты будешь не судьей — мздоимцем и тираном;
Когда ты ликторов секиры притупишь
И руки кровию союзных обагришь,
Тогда твой знатный род против тебя ж восстанет,
Он первый на тебя проклятьем страшным грянет,
И первый мерзости, ты коими покрыт,
Как яркий пламенник пред миром озарит:
Преступник чем знатней, тем более он винен!

Смотри, как Дамазин и гнусен и бесчинен:

Вдоль места, где его почиет предков прах,
Летит на шестерне, имея бич в руках!
Смотри, как званием возницы он гордится!
И кто же? консул сам! кто боле осрамится?
Конечно, в ночь его не сторожит никто;
Но месяц с небеси, но звезды видят то!
Увидим, погоди, и все, коль скоро минет
Срок консульству его; тогда он тогу скинет
И в белый день во всей предстанет славе нам,
Возжами бья коней усталых по бокам;
Тогда он станет сам ходить уже за ними,
И клясться будет он богами не иными,
Как лишь Гипоною,[1] висящей на стене
В конюшне у него! «Он молод, — скажут мне, —
И мы ведь были то ж». Я и не спорю, были!
Но с первой бородой себя переменили.
Срок буйства юных лет быть должен короток.
Согласен я и в том, что слишком тот жесток,
Который молодость ни в чем уж не прощает;
Но консула ль простить? того ль, кто посещает
Все подлые места, какие в Риме есть,
Тогда как молодость, порода, долг и честь
Зовут его на Рейн, на берега Дуная,
В Армению, на Нил, где, лавры пожиная,
Он мог бы заслужить бессмертия венец?
О Цезарь! где найдешь вождей ты наконец?
Ищи, ищи их впредь не в сонме отличенных,
Не в Остии — в местах, разврату посвященных;
Там, там ты их найдешь в толпе бродяг, рабов,
Между Цибелиных неистовых жрецов,
При бубнах на полу простертых и храпящих;
Всяк первый, всякий брат в вертепах сих смердящих.
И всё там общее: стол, чаша и постель;
Забыть самих себя — есть главная их цель.
Когда б ты, Понтикус, узнал, что твой служитель,
Последний самый раб, попал в сию обитель,
Скажи мне, как бы с ним за это поступил?
Конечно бы его надолго заключил
В Луканию или в тосканские темницы! [2]
Что ж тем, которые бесчестят багряницы?
О век! что и бойцу вменяют в срам и студ,
Тем могут щеголять Воллезиус и Брут!

Кто родом был знатней Цетега, Катилины?

Казалось, не было завидней их судьбины!
Какой просторный был им к славе предков след!
Но что ж? в свирепости и галлов превзошед,
Они острят мечи и раздувают пламя,
Чтоб ночью, развернув мятежническо знамя,
Разрушить, сжечь дома, и храмы, и весь Рим!
Но консул бодрствует, преграды ставит им;
Стрежет их все шаги, сограждан ободряет,
И словом, не мечом, республику спасает.
Кто ж этот, кто отвел от нас враждебный рок?
Марк Туллиус, пришлец арпинский, новичок! [1]Но Рим его почтил не теми именами:
Он лавры Августа всегда кропил слезами,
А Туллия — отцом отечества нарек.
Кто ж, Понтикус, теперь твой знатный человек?
По мне, так лучше будь потомком ты Терсита,[2]
Но с мужеством, с душой Ахилла именита!<1803>