Полное собрание стихотворений

с цветами блеклыми, заложенными в них...

Не знаю, мотыльки, быть может, вы погибли;

проникла плесень, моль, подъели червячки,

сломались крылышки, и лапки, и сяжки,

иль руки грубые заветный шкал открыли

и хрустнуло стекло,- и вы превращены

в цветную горсточку благоуханной пыли...

Не знаю, нежные, но из чужой страны

гляжу я в глубину тоскующего сада;

я помню вечера в начале листопада,

и дуб мой на лугу, и запах медовой,

и желтую луну над черными ветвями,

и плачу, и лечу, и в сумерки я с вами

витаю и дышу под ласковой листвой.

IV. Движенье

В поезде

Я выехал давно, и вечер неродной

рдел над равниною нерусской,

и стихословили колеса подо мной,

и я уснул на лавке узкой.

Мне снились дачные вокзалы, смех, весна,

и, окруженный тряской бездной,

очнулся я, привстал, и ночь была душна,

и замедлялся ямб железный.

По занавескам свет, как призрак, проходил.

Внимая трепету и тренью

смолкающих колес, я раму опустил:

пахнуло сыростью, сиренью.

Была передо мной вся молодость моя:

плетень, рябина подле клена,

чернеющий навес, и мокрая скамья,

и станционная икона.

И это длилось миг... Блестя, поплыли прочь

скамья, кусты, фонарь смиренный...

Вот хлынула опять чудовищная ночь,

и мчусь я, крошечный и пленный.

Дорога черная, без цели, без конца,

толчки глухие, вздох и выдох,

и жалоба колес, как повесть беглеца

о прежних тюрьмах и обидах.

Груневальд, 4. 7. 21.

Экспресс

На сумрачном вокзале по ночам

торжественно и пусто, как в соборе,

но вот вдали вздохнуло словно море,

скользнула дрожь по двум стальным лучам,

бегущим вдаль, сходящимся во мраке,

и щелкнули светящиеся знаки,

и в черной глубине рубин мигнул,

за ним - полоска янтарей, и гул

влетел в вокзал, могучий гул чугунный,

из бездны бездн, из сердца ночи лунной,

как бы катясь с уступа на уступ.

Вздохнул и стал: раскрылись две-три двери.

Вагоны удлиненные под дуб

окрашены. На матовой фанере

над окнами ряд смугло-золотых

французских слов,- как вырезанный стих,

мою тоску дразнящий тайным зовом...

За тенью тень скользит по бирюзовым

прозрачным занавескам. Плотно скрыв

переходные шаткие площадки,

чернеют пыльно кожаные складки

над скрепами вагонов. Весь - порыв

сосредоточенный, весь - напряженье

блаженное, весь - жадность, весь - движенье,

дрожит живой, огромный паровоз,

и жарко пар в железных жилах бьется,

и в черноту по капле масло льется

с чудовищных лоснящихся колес.

И через миг колеса раскачнулись

и буферов забухали щиты

и пламенисто-плавно потянулись

в зияющий колодец темноты

вагоны удлиненные... И вскоре

забыл вокзал их звон и волшебство,

и стало вновь под сводами его

торжественно и пусто, как в соборе.

x x x

Как часто, как часто я в поезде скором

сидел и дивился плывущим просторам

и льнул ко стеклу холодеющим лбом!..

И мимо широких рокочущих окон

свивался и таял за локоном локон

летучего дыма, и столб за столбом

проскакивал мимо, порыв прерывая

взмывающих нитей, и даль полевая

блаженно вращалась в бреду голубом.

И часто я видел такие закаты,

что поезд, казалось, взбегает на скаты

крутых огневых облаков и по ним

спускается плавно, взвивается снова

в багряный огонь из огня золотого,

и с поездом вместе по кручам цветным

столбы пролетают в восторге заката,

и черные струны взмывают крылато,

и ангелом реет сиреневый дым.

Из книги "Возвращение Чорба"

(1924-1928)

От счастия влюбленному не спится

От счастия влюбленному не спится;

стучат часы; купцу седому снится

в червонном небе вычерченный кран,

спускающийся медленно над трюмом;

мерещится изгнанникам угрюмым

в цвет юности окрашенный туман.

В волненье повседневности прекрасной,

где б ни был я, одним я обуян,

одно зовет и мучит ежечасно:

на освещенном острове стола

граненый мрак чернильницы открытой,

и белый лист, и лампы свет, забытый

под куполом зеленого стекла.

И поперек листа полупустого

мое перо, как черная стрела,

и недописанное слово.

1928, Берлин

Тихий шум

Когда в приморском городке,

средь ночи пасмурной, со скуки

окно откроешь, вдалеке

прольются шепчущие звуки.

Прислушайся и различи

шум моря, дышащий на сушу,

оберегающий в ночи

ему внимающую душу.

Весь день невнятен шум морской,

но вот проходит день незванный,

позванивая, как пустой

стакан на полочке стеклянной.

И вновь в бессонной тишине

открой окно свое пошире,

и с морем ты наедине

в огромном и спокойном мире.

Не моря шум - в тиши ночной

иное слышно мне гуденье:

шум тихий родины моей,

ее дыханье и биенье.

В нем все оттенки голосов

мне милых, прерванных так скоро,

и пенье пушкинских стихов,

и ропот памятного бора.

Отдохновенье, счастье в нем,

благословенье над изгнаньем.

Но тихий шум не слышен нам

за суетой и дребезжаньем.

Зато в полночной тишине

внимает долго слух неспящий

стране родной, ее шумящей,

ее бессмертной глубине.

Ле Булю, 1929 г.

Кирпичи

Ища сокровищ позабытых

и фараоновых мощей,

ученый в тайниках разрытых

набрел на груду кирпичей,

среди которых был десяток

совсем особенных: они

хранили беглый отпечаток

босой младенческой ступни,

собачьей лапы и копытца

газели. Многое за них

лихому времени простится

безрукий мрамор, темный стих,

обезображенные фрески...

Как это было? В синем блеске

я вижу красоту песков.

Жара. Полуденное время.

Еще одиннадцать веков

до звездной ночи в Вифлееме.

Кирпичик спит, пока лучи

пекут, работают беззвучно.