Полное собрание стихотворений

не затворили рам.

Внезапно, как раскрывшееся око,

свет зажигается в одном из окон.

К буфету женщина идет.

А тот уж знает, что хозяйке надо,

и жители хрустальные ей рады,

и одного она берет.

Бесшумная, сияя желтым платьем,

протягивает руку, и невнятен

звук выключателя: трик-трак.

Сквозь темноту наклонного паркета

уходит силуэт тропинкой света,

дверь закрывается, и - мрак.

Но чем я так пронзительно взволнован,

откуда эта радость бытия?

И опытом каким волшебно-новым

обогатился я?

1930 г.

Первая любовь

В листве березовой, осиновой,

в конце аллеи у мостка,

вдруг падал свет от платья синего,

от василькового венка.

Твой образ легкий и блистающий

как на ладони я держу

и бабочкой неулетающей

благоговейно дорожу.

И много лет прошло, и счастливо

я прожил без тебя, а все ж

порой я думаю опасливо:

жива ли ты и где живешь.

Но если встретиться нежданная

судьба заставила бы нас,

меня бы, как уродство странное,

твой образ нынешний потряс.

Обиды нет неизъяснимее:

ты чуждой жизнью обросла.

Ни платья синего, ни имени

ты для меня не сберегла.

И все давным-давно просрочено,

и я молюсь, и ты молись,

чтоб на утоптанной обочине

мы в тусклый вечер не сошлись.

1930

Представление

Еще темно. В оркестре стеснены

скелеты музыки, и пусто в зале.

Художнику еще не заказали

густых небес и солнечной стены.

Но толстая растерзана тетрадь,

и розданы страницы лицедеям.

На чердаках уже не холодеем.

Мы ожили, мы начали играть.

И вот сажусь на выцветший диван

с невидимой возлюбленною рядом,

и голый стол следит собачьим взглядом,

как я беру невидимый стакан.

А утром собираемся в аду,

где говорим и ходим, громыхая.

Еще темно. Уборщица глухая

одна сидит в тринадцатом ряду.

Настанет день. Ты будешь королем.

Ты - поселянкой с кистью винограда.

Вы - нищими. А ты, моя отрада,

сама собой, но в платье дорогом.

И вот настал. Со стороны земли

замрела пыль. И в отдаленье зримы,

идут, идут кочующие мимы,

и музыка слышна, и вот пришли.

Тогда-то небожителям нагим

и золотым от райского загара,

исполненные нежности и жара,

представим мир, когда-то милый им.

1930

Ульдаборг

(перевод с зоорландского)

Смех и музыка изгнаны. Страшен

Ульдаборг, этот город немой.

Ни садов, ни базаров, ни башен,

и дворец обернулся тюрьмой:

математик там плачется кроткий,

там - великий бильярдный игрок.

Нет прикрас никаких у решетки.

О, хотя бы железный цветок,

хоть бы кто-нибудь песней прославил,

как на площади, пачкая снег,

королевских детей обезглавил

из Торвальта силач-дровосек.

И какой-то назойливый нищий

в этом городе ранних смертей,

говорят, все танцмейстера ищет

для покойных своих дочерей.

Но последний давно удавился,

сжег последнюю скрипку палач,

и в Германию переселился

в опаленных лохмотьях скрипач.

И хоть праздники все под запретом

(на молу фейерверки весной

и балы перед ратушей летом),

будет праздник, и праздник большой.

Справа горы и Воцберг алмазный,

слева сизое море горит,

а на площади шепот бессвязный:

Ульдаборг обо мне говорит.

Озираются, жмутся тревожно.

Что за странные лица у всех!

Дико слушают звук невозможный:

я вернулся, и это мой смех

над запретами голого цеха,

над законами глухонемых,

над пустым отрицанием смеха,

над испугом сограждан моих.

Погляжу на знакомые дюны,

на алмазную в небе гряду,

глубже руки в карманы засуну

и со смехом на плаху взойду.

1930

Из Калмбрудовой поэмы "Ночное путешествие"

(Vivian Calmbrood's "The Night Journey")

От Меррифильда до Ольдтрова

однообразен перегон:

все лес да лес со всех сторон.

Ночь холодна, луна багрова.

Тяжелым черным кораблем

проходит дилижанс, и в нем

спят пассажиры, спят, умаясь:

бессильно клонится чело

и вздрагивает, поднимаясь,

и снова никнет тяжело.

И смутно слышатся средь мрака

приливы и отливы снов,

храпенье дюжины носов.

В ту ночь осеннюю, однако,

был у меня всего один

попутчик: толстый господин

в очках, в плаще, в дорожном пледе.

По кашлю судя, он к беседе

был склонен, и пока рыдван

катился грузно сквозь туман,

и жаловались на ухабы

колеса, и скрипела ось,

и все трещало и тряслось,

разговорились мы.

"Когда бы

(со вздохом начал он) меня

издатель мой не потревожил,

я б не покинул мест, где прожил

все лето с Троицына дня.

Вообразите гладь речную,

березы, вересковый склон.

Там жил я, драму небольшую

писал из рыцарских времен;

ходил я в сюртучке потертом,

с соседом, с молодым Вордсвортом,

удил форелей иногда

(его стихам вредит вода,

но человек он милый),- словом,

я счастлив был - и признаюсь,

что в Лондон с манускриптом новым

без всякой радости тащусь.

В лирическом служенье музе,

в изображении стихий

люблю быть точным: щелкнул кий,

и слово правильное в лузе;

а вот изволь-ка, погрузясь

в туман и лондонскую грязь,

сосредоточить вдохновенье:

все расплывается, дрожит,

и рифма от тебя бежит,

как будто сам ты привиденье.

Зато как сладко для души

в деревне, где-нибудь в глуши,

внимая думам тиховейным,

котенка за ухом чесать,

ночь многозвездную вкушать

и запивать ее портвейном,

и, очинив перо острей,

все тайное в душе своей

певучей предавать огласке.

Порой слежу не без опаски

за резвою игрой стиха:

он очень мил, он просит ласки,

но далеко ли до греха?

Так одномесячный тигренок

по-детски мягок и пузат,

но как он щурится спросонок,

какие огоньки сквозят...

Нет, я боюсь таких котят.

Вам темным кажется сравненье?