Вечером Ломакс чинил машину. Даже при тусклой, облепленной насекомыми лампочке под навесом бросалось в глаза, что двигатель изрядно поврежден ржавчиной. Провода никак не хотели соединяться, ржавый металл царапал пальцы. Ломакс размышлял о Дороти Кливер и ее опасном увлечении. Он уже успел порезаться. Он надеялся, что потеряет список школьных друзей Гейл. Но когда миссис Кливер вручила ему список, Ломакс уже знал, что не сможет забыть о нем. О метаморфозе, произошедшей с Гейл за пять лет со дня свадьбы отца и до его смерти, не осталось никаких свидетельств — ни снимков, ни воспоминаний. Ломакс попытался просунуть провод, но рука попала в ловушку между двумя острыми выступами — он никак не мог выдернуть ее. Разумеется, свидетельницей изменений, происходивших с Гейл, должна была стать ее мать. Впрочем, Вики вряд ли смогла бы описать их.
В доме зазвонил телефон. Освободив-таки руку, Ломакс почувствовал, как по костяшкам заструилась теплая кровь. Он выругался — кому это приспичило позвонить?
— Ломакс? — спросил старческий голос, который он не сразу узнал.
— Слушаю, — нетерпеливо ответил он, поднял руку, и кровь побежала по запястью.
— Звонила Джулия. Должен сказать, приятно было услышать ее. Она попросила меня перезвонить вам.
Берлинз. Ломакс всего лишь слабо намекнул Джулии о том, что никак не может связаться с профессором, и Джулия без лишних вопросов решила эту проблему.
— Профессор. Я так рад слышать вас.
Кровь капала с руки. Ломакс прижал ранку первым попавшимся клочком бумаги и, оборачивая палец, увидел эмблему обсерватории. Вероятно, письмо от Диксона Драйвера или Эйлин Фрайл.
— А что случилось, Ломакс? У вас неприятности?
— Я хочу, чтобы вы знали, что происходит.
Он рассказал Берлинзу о комитете по этике и о том, что не так давно направил туда свое заявление.
— Боже мой! Я тоже недавно отправил свое.
— Я не совсем понимаю, профессор.
— Ах, Ломакс, Ломакс, — промолвил профессор ласково.
Ломакс представил себе, как Берлинз качает головой.
— Мое заявление не заняло и страницы. Хотите узнать, что я написал?
— Нет. Я ценю ваше доверие, но это совсем не обязательно. Уверен, мы с вами изложили примерно одно и то же. Сомневаюсь, что этот так называемый комитет потрудился прочесть наши письма.
— Что?
— Подозреваю, что это чрезвычайное происшествие имеет прямое отношение к затмению.
— Затмению?
— Вы слышали, что затеял Диксон?
— Да.
— Ему понадобились средства и специалисты по солнцу, чтобы устроить шумиху. Он сэкономил деньги, отстранив нас от работы на целое лето.
— Господи!.. — промолвил Ломакс.
— Я так понял, что ученые будут наблюдать за затмением с самолета вместе с кинозвездами и телевизионными камерами. Я считаю, что все это превращает обсерваторию в своего рода парк аттракционов. Под угрозой наша репутация как серьезного научного учреждения. — На мгновение голос Берлинза стал юным и резким.
— Они пригласили меня на заседание, — сказал Ломакс, снимая с пальца пропитавшееся кровью приглашение.
— Правда? — спросил Берлинз.
— Как вы считаете, они позовут нас назад в сентябре, после затмения?
— Боюсь, — заметил Берлинз, — что обсерватория становится не тем местом, куда нам с вами захотелось бы вернуться.
— А кто состоит в этом так называемом комитете по этике?
— Диксон. Кто-то еще, не припомню. И Добермен.
— Добермен!
— К сожалению, да.
— Но, профессор, если вы не вернетесь, Добермен от этого выиграет! Он же займет ваше место! Как он может входить в этот чертов комитет?
— Потому что все это чистое притворство, — отвечал Берлинз, смеясь над яростью Ломакса.
Они заговорили о телескопе, который мастерил Берлинз.
— Я вступил в клуб. Да, в городе есть один такой — там собираются энтузиасты, которые строят свои маленькие телескопы. Я познакомился там с весьма интересными людьми, — сказал Берлинз.
Мысль о том, что выдающийся ученый вроде Берлинза вступил в клуб астрономов-любителей, была непереносима для Ломакса.
— Нет, они вовсе не астрономы. Просто им нравится мастерить телескопы. Не уверен, что с их помощью они смогут что-нибудь увидеть. От некоторых членов клуба я узнал пару-тройку полезных вещей о шлифовке зеркал — особенно от одного весьма сообразительного малого лет двенадцати.
Ломакс ощутил укол необъяснимой зависти к этому двенадцатилетнему. Понимал ли нахальный подросток, кто шлифует зеркала вместе с ним?
Ломакс рассказал Берлинзу о своих попытках помочь Джулии.
— Боже мой, Боже мой, — промолвил Берлинз. — Видимо, вы надеетесь доказать ее невиновность, найдя истинного убийцу?
В этом был весь Берлинз. Его замечания казались совершенно очевидными, но каким-то образом выделяли самую суть проблемы. Ломакс осознал, что, пока он пытался найти истинного Льюиса, как теперь пытается отыскать истинную Гейл, мысль о том, что прежде всего ему следовало бы искать настоящего убийцу, даже не приходила ему в голову.