Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского

В этом состоянии пребывают высшие из ангелов — пламенные херувимы и шестокрылатые серафимы, предстоящие Престолу Божию. Одними крыльями они парят, другими закрывают лица и ноги и вопиют не умолкая: „Свят, свят, свят Господь Саваоф“. Неумолкающим чрез века повторением одного и того же слова выражается состояние духа, превысшее всякого слова: оно — глаголющее и вопиющее молчание. И высоко парят чистые и святые умы, и предстоят Престолу Божества, и видят славу, и закрывают лица, и закрывают все существо свое: величие видения совокупляет воедино действия, противоположные друг другу.

В такое состояние приходили иногда и великие угодники Божии во время своего земного странствования. Оно служило для них предвкушением будущего блаженства, в котором они будут участвовать вместе с ангелами. Они передали о нем, сколько было возможно, всему христианству, назвав такое состояние состоянием удивления, ужаса, исступления. Это состояние высшего благоговения, соединенного со страхом, оно производится живым явлением величия Божия и останавливает все движения ума. О нем сказал святый пророк Давид: Удивися разум Твой от мене, утвердися, не возмогу к нему (Пс. 138; 6).

Чувством, заимствованным из этого состояния исполнена Херувимская песнь, она и говорит о нем. Им же исполнены песни, предшествующие освящению Даров: „Милость мира жертву хваления“ и проч. Особенно же дышит им песнь, воспеваемая при самом освящении Даров. Так высоко совершающееся тогда действие, что, по смыслу этой песни, нет слов для этого времени… нет мыслей! Одно пение изумительным молчанием непостижимого Бога, одно чуждое всякого многословия и велеречия богословие чистым умом, одно благодарение из всего нашего существа, недоумеющего и благоговеющего пред совершающимся Таинством.

После освящения Даров поется песнь Божией Матери — и при ней выходит сердце из напряженного своего состояния, как бы Моисей с горы из среды облаков и из среды громов, где он принимал закон из рук Бога, выходит, как бы на широкую равнину, в чувство радости святой и чистой, которой преисполнена песнь „Достойно“. Она, как и все песни, в это время певаемые Божией Матери, в которых воспевается Посредница вочеловечения Бога Слова, преисполнена духовного веселия и ликования. Бог, облеченный человечеством, уже доступнее для человека и, когда возвещается Его вочеловечение, невольно возбуждается в сердце радость. Остановимся на этих объяснениях.

Художник. Согрелось сердце мое, запылал в нем огнь — и песнопения мои отселе я посвящаю Богу. Пастырь! Благослови меня на новый путь.

Пастыірь. Вочеловечившийся Господь уже благословил всех приступать к Нему и приносить себя Ему в словесную жертву. Его благословения тебе вполне достаточно, и я только этому свидетель. Престань скитаться, как в дикой пустыне между зверей, в плотском состоянии, среди разнообразных страстей! Войди во Двор Христов вратами — покаянием и плачем. Этот плач родит в свое время радость, хотя и на земли, но не земную. Духовная радость — признак торжества души над грехом. Пой плач твой, и да дарует тебе Господь воспеть и радость твою, а мне услышать песни твои, возрадоваться о них и о тебе, о них и о тебе возблагодарить, прославить Бога. Аминь».

Проникнутый стремлением осуществить эти мысли, Глинка, отправляясь заграницу, надеялся найти в Вене у директора тамошней консерватории Дена много данных о древне — православных напевах Восточной Церкви, но смерть оторвала его от этого предприятия.

В бумагах епископа Игнатия осталось письмо к нему М. И. Глинки от 27 августа 1855 года, свидетельствующее о взаимных отношениях их: «Я был очень нездоров, — пишет Глинка, — и в минуты тяжких страданий жаждал более всего удостоиться принятия Святых Таин из рук Вашего высокопреподобия, желания видеть Вас, получить благословение Ваше и отраду в беседе Вашей были так сильны, что я не мог устоять против этого глубокого влечения сердца.

Сверх того, я желал сообщить Вам некоторые мои соображения насчет церковной отечественной музыки, но теперь оставляю это до приезда Ивана Григорьевича Татаринова, которого прошу по возвращении навещать меня, и тогда, сообразя еще более все, относящееся к этому предмету, буду иметь честь представить Вашему высокопреподобию плод посильных трудов моих».

Мысль об удалении на жительство в безмолвие не оставляла архимандрита Игнатия. В переписке, оставшейся по кончине его, находим мы письмо его к игумену Валаамского монастыря Дамаскину, писанное в 1853 году сентября 25–го дня. Он пишет:

«Ваше высокопреподобие, честнейший отец игумен Дамаскин!

В сих строках продолжаю мою беседу с Вами, начатую в святой обители Вашей. По приезде моем в С. — Петербург был я у его высокопреосвященства митрополита Никанора. Он хотя ничего не сказал определенного относительно помещения моего на покой в Валаамский монастырь, но, как видится, он не будет этому противиться, потому что спрашивал, имеется ли там удобная келья для моего помещения.