Полнолуние

— Знаю, знаю, ты застенчива… Но это ведь несчастье! А против несчастья надо воевать. Слышишь?

— Да, — подтвердила Светлана.

— Переломи свою застенчивость. Человек сам делает свой характер. Ну ты же сильная, Светлана…

— Вы мне уже говорили об этом, — сказала Светлана, и Ирине Фадеевне ничего не оставалось делать, как тяжело вздохнуть и повесить трубку.

Светлана некоторое время подержала свою трубку около уха, потом осторожно положила ее и оглядела дежурку. Стены, густо увешанные многочисленными расписаниями и маршрутами. Месячный отрывной календарь с голубым знаком Аэрофлота. На календаре оставался всего один, уже початой листок — декабрь, вкривь и вкось исписанный Петром Ивановичем. Числа, рейсы, города, фамилии. Светлана не сделала на календаре еще ни одной пометки. Она еще не прикасалась к нему.

Справа дверь, которая открывается редко, потому что с той стороны висит простое и грозное: «Вход воспрещен». Слева окошечко, отделенное от зала стеклянной, как у серванта, задвижкой. Задвижка сейчас закрыта. Местные пассажиры давно купили билеты на городской станции и свои недоразумения, если они возникают, выясняют со справочным бюро, к дежурной они заглядывают раз в год, да и то по праздникам, как любил говорить Петр Иванович. А вот транзитные… Это народ горластый, прилипчивый. Когда они приходят с претензиями, кажется, что свалились с луны — никаких объяснений не понимают.

От пронзительного свиста турбин заломило уши. На стене заколебался единственный листок календаря.

Светлана догадалась: произвел посадку иркутский…

Она позвонила Петру Ивановичу домой, тайно надеясь, что он еще не уехал рыбачить. Ей ответила жена Петра Ивановича:

— Как же, как же, — проговорила она, — убежал. Вот надел шубу, и айда.

Светлана повесила трубку. Почему она сказала: «Вот надел шубу?» Или просто так? И вспомнила, что Петр Иванович никогда не снимает шапку с серебряными крылышками, даже дома. «Без шапки я как без головы», — говаривал он. Значит, ему оставалось надеть шубу?

Светлана, конечно, не знала, что Петр Иванович в то время, когда жена говорила по телефону, стоял рядом, вконец расстроенный, и никак не мог найти рукав шубейки, и страшным шепотом подсказывал, что надо говорить. А когда она положила трубку, бросил в сердцах:

— Ну и лапша эта Светка! Беда! Ну и удружила мне ее распрекрасная Ирина Фадеевна… — И к жене: — Ну так я побежал…

— Умом тронулся! В ночь-то…

— На вокзале посижу, покоротаю времечко до первой электрички.

И уже горевал, что не будет в этот день веселой рыбалки. Опять Москва не принимает, и в аэропорту поднимется настоящий содом. Каково ему будет сидеть над лункой и думать об этом?

Между тем в зал уже входили первые пассажиры с иркутского. Светлана сквозь стеклянную задвижку наблюдала за ними, как бы сортируя их, заранее определяя, кто чем может ей грозить. Перво-наперво Петр Иванович обучил ее именно этому. Вот двое с детьми… Посмотреть зал матери и ребенка… В пыжиковой шапке. Один, второй, третий… «Эти могут потребовать гостиницу, — вспомнила она наставление Петра Ивановича, — и чтобы им не отказывать…» Военные… «С ними безопасно, люди терпеливые, не капризные», — этому тоже учил ее Петр Иванович.

И тут Светлана увидела тень на стекле в своем окошке, и три пальца, показавшиеся ей очень большими, постучали неуверенно, просительно.

Она толкнула задвижку. Обросшее щетиной лицо, обветренное, с обметанными простудой губами, с лихорадочным блеском в темных глазах, близко придвинулось к ней. Толстые негнущиеся пальцы осторожно положили на истертый подоконничек помятый листок бумаги.

Это была телеграмма.

2

Валерию Зобнину вручили эту телеграмму, когда поздним вечером, заглушив трактор и сразу окунувшись в приятную тишину, он вошел в промерзший барак.

Телеграмма была неправдоподобной, нелепой, в нее нельзя было поверить. Но под ней стояло: «Удостоверяю. Врач моршанской больницы Седельников. Заверено печатью». И кому бы потом Валерий Зобнин ее ни показывал, все в нее почему-то верили. Верили, и тут же делали каждый, что мог, чтобы поскорее отправить его в дорогу. У кассира, у которого обычно зимой снегу не выпросишь, нашлись деньги под месячный расчет и отпускные. Заведующая столовой раздобрилась и отвалила ему кусище вареной холодной сохатины и выбрала покрупнее омулей. Наутро подвернулась и машина до Улан-Удэ — главного инженера вызывали в трест, и он на звонок из месткома тотчас согласился: «Место есть, заберу».

И пока Валерий вместе с начальством трясся в холодном «газике» до Улан-Удэ — от Усть-Баргузина это немалый конец; и пока он, ожидая самолета, наблюдал, как бешеная поземка струится по аэродрому, ложится в сугробы поперек него, но самолет все-таки взлетел; и пока он летел над мрачным Хамар-Дабаном, над голубеющим среди белых гор, еще не закованным в ледяную броню осколком Байкала, — он все еще не верил в телеграмму.