Полнолуние

Воры в законе, настоящие хозяева лагеря, занимали дальний угол, где держались небольшим сообществом и следили за жизнью барака. Место, где разместился старый Балабан, вообще отгородили от любопытных глаз новым одеялом. Сам смотрящий был жилистым, довольно бодрым человеком, чей возраст на глаз определить было непросто. Судя по всему, воровство давно стало его главной профессией, а тюрьмы и лагеря – обычным местом пребывания.

Небольшой опыт общения с уголовниками дал Игорю возможность понять: сейчас, когда идет война, профессиональным преступникам значительно проще пересидеть тут. Ведь можно рискнуть, сбежать – и на свободе поймать в военное время пулю прямо на месте совершения преступления. Расстреливать без суда требовал соответствующий указ, изданный и подписанный самим Сталиным еще осенью сорок первого. Законы же криминального мира требовали, чтобы с воли заключенных грели. Работать вместе со всеми те же законы запрещают, и воры-законники и их обслуга с более низким статусом освоились в лагерях даже лучше, чем их подельники по ту сторону колючей проволоки.

Разговор с Балабаном оказался на удивление коротким. Свелся в основном к монологу битого вора, Игорю же пришлось только слушать. Что еще делать в этой ситуации, кроме как молча кивать и со всем соглашаться? Зато четко осознал: местные воры решили выразить ему уважение.

Прежде всего Балабан предложил чифиря – густой, вываренной в жестяной кружке концентрированной чайной заварки. Начал без лишних церемоний:

– Ждали, когда выйдешь. Нам не по понятиям с теми, кто по политической статье. Но враги народа – они слабые, доходяги. Сидят себе, как мыши, про своего Карла Маркса перетирают. Ты молоток, настоящий бродяга. Хорошо вертухая мусорского отоварил. За это тебе от людей большая уважуха. Сиди спокойно, никто тебя тут не тронет. В случае, если хату поменяешь, – малявы перед тобой пойдут. Тот, кто мусорам враг, нашему брату первый кореш.

– Никому я не враг, – произнес Игорь, сразу добавил: – и не друг. В смысле… сам по себе.

– Тебе люди руку подают. – Тон Балабана совсем не изменился.

– Спасибо за доверие. Только… как бы это объяснить… офицер я. Воевал. То, что сюда попал, – злая воля одного типа. У него со мной давние счеты. Рано или поздно все выяснится, ошибку исправят, меня выпустят…

– Сейчас, – остановил жестом Балабан. – Офицером хочешь быть – будешь. А про ошибки и справедливость, так это тебе правда к политическим. Можете про это бакланить сколько угодно. Им ничего другого делать не остается, кроме мировой, мать ее так, революции. Вряд ли они тебя к себе примут.

– Мне и не надо. – Сейчас Игорь говорил абсолютно честно. – Я не против советской власти. Так вышло. Стечение обстоятельств, понимаете. Не интересно с политическими, немного послушал их на пересылках. Некоторые вещи по делу говорят. Но в целом не согласен.

– Никто и не просит тебя с ними соглашаться или не соглашаться, – терпеливо пояснил Балабан. – Просто знай: таких, как ты, Офицер, у нас уважают. Всегда можешь приходить. Не чифиришь – так посидишь. Про войну нам расскажешь. Может, видел там суку одну.

– Война не сказка, чтоб рассказывать, – парировал Вовк, до которого уже дошло, что Офицер – теперь его кликуха, нравится ему это или нет. – И что за сука, не понимаю.

Кривил душой. Потому что на самом деле уже знал, кого называют суками: воров-законников, которые начали служить органам государственной власти, прежде всего – милиции и НКВД. Это означало ссучиться, ведь законы криминального мира запрещали тем, кто их придерживается, много чего. Иметь официальную семью, например. Или работать в какой-нибудь конторе. И, конечно, служить в армии, даже когда идет война. Нарушители объявлялись вне закона, на них открывалась охота, единственное наказание – смерть.

– Жора Теплый.

– Понятия не имею. Впервые слышу.

– Да ясно. Теплов он в миру. Георгий Аркадьевич. Медвежатник, сейфы для него – семечки. Ценили бродягу люди, имел авторитет. Я сам, грешный, за Теплого подписывался много раз. За это вынужден был потом извиняться, отдельный узелок себе завязал. – Балабан немного глотнул из кружки, скривился, окликнул: – Голуб!

Отодвинув одеяло, скользнул знакомый Игорю уголовник с крысиной мордой. Снова почему-то оскалился, открыв щербину. Ничего не спрашивая, подхватил кружку, точно так же молча исчез. Подогревать, дошло до Вовка, донышко его кружки тоже успело остыть.

– Вот так, – продолжал Балабан. – Той весной, прошлой, приперлись сюда архаровцы в погонах. Построили каторжан на плацу, говорят: надо, братья, послужить родине. Есть шанс смыть вину кровью. Добровольцы – два шага вперед.

– Штрафников вербовали, – понял Игорь. – Их всегда перед атакой бросают, на немцев. Оружие не всегда дают. Они бегут, гу-га кричат…

– Что кричат?

– Вместо «ура». Кто придумал – хрен его. Но по тому гу-га, ходят слухи, фрицы уже смертников узнают. Им же отступать запрещено, только вперед. Или пуля в грудь, или в спину. У них пулеметы за спинами, из наших окопов.