Полнолуние

Чуть только царю Луны понадобятся новые люди, он приказывает бросить эти орехи в кипящую воду…»

— У них там нет аистов! — снова засмеялась она. — Понимаешь, люди есть, а аистов нет! Поэтому они странные и смешные, эти лунные жители.

— «Глаза свои они могут вынимать и вставлять. Держа глаз в руке, они видят им так же хорошо, как будто он у них в голове. Если глаз испортится или потеряется, они идут на базар и покупают себе новый. Поэтому на Луне очень много людей, которые торгуют глазами. Там то и дело читаешь на вывесках: „Дешево продаются глаза. Большой выбор оранжевых, красных, лиловых и синих“.

Каждый год у лунных жителей новая мода на цвет глаз.

В тот год, когда я был на Луне, в моде считались зеленые и желтые глаза».

— Врет! Врет! — громко хохоча, перебила она. — Игрушечные глаза?! Как стеклышки?!

— Верно, — согласился он, — вот уж врун так врун!

И оба хохотали до слез, забыв, где они.

Хохотали, взявшись за руки и радуясь, что видят друг друга смеющимися.

— «Но почему вы смеетесь? Неужели вы думаете, что я говорю вам неправду? Нет, каждое мое слово есть чистейшая истина, а если вы не верите мне, отправляйтесь сами на Луну. Там вы увидите, что я ничего не выдумываю и рассказываю вам одну только правду».

5

Может, надо было сказать про сливы? Про те две сливы, что принес ей в прошлый раз? Он тогда не мог сказать ей правду и готов был даже соврать, если б она спросила, потому что иначе, чего доброго, и не дотронулась бы до этих слив.

Сливы вывалились из прохудившегося кулька, и солдат подпихнул их сапогом. Сапог был на толстой подметке, подбитой железом. Этот сапог мог подпихнуть не только сливы. Там, где убивают людей, такие сапоги, наверно, пихают мертвых в яму, потому что мертвые никому не нужны.

Он сидел на тротуаре возле своего ящика с тремя облезлыми щетками и все видел.

Как только солдат ушел, он туг же цапнул сливы и в карман. А старый горбун, что сидел по другую сторону двери, смотрел на него и ржал.

Старику, конечно, хорошо смеяться. У него четыре новые щетки, причем две большущие, хоть пол мети. К тому же у горбуна есть вакса: черная, коричневая и белая. От этой ваксы щипало в носу — такой сильный запах стоял вокруг. Старый горбун первым облюбовал это место у солдатской лавки и так лихо орудовал щетками и бархоткой, что рук не видно. Собственно, не будь старика, он сам никогда бы не додумался чистить немецкие сапоги.

Не один день простоял он за углом, наблюдая, как горбун жонглирует щетками и бархоткой, как до земли склоняется перед солдатами, точно хочет лизнуть сапог, чтобы лучше блестел. Можно подумать, старик не сам гнется, а тяжеленный горб давит его к земле.

Он долго искал, пока не раздобыл себе три облезлые щетки, потом смастерил из досок ящик и пришел сюда рано утром.

Старик был уже на месте.

Вроде даже не смотрел в его сторону, но вдруг обернулся и гаркнул:

— Пшел вон!

Он молчал, будто не слышит.

— Проваливай, пока цел!

Он молчал. Как ни боялся горбуна, все равно ничего не говорил.

— Ну погоди у меня, — пробормотал старик, понизив голос, — я живо переломаю все твои щетки, ящик, а заодно и кости.

Он продолжал делать вид, что не слышит.

Тогда старик нагнулся за камнем.

Он не глядел на горбуна. Но видел, как тот нагнулся, взял камень, перекинул с руки на руку. И размахнулся. Замах был широкий, просто непонятно было, как старик, изувеченный тяжеленным горбом, изловчился так размахнуться. Потом он не увидел, а лишь услышал, как трещат, ломаются доски ящика и с грохотом разлетаются по тротуару щетки.

Старику хорошо. Еще бы!

Но он все же встал, дрожа от страха, подобрал щетки, составил ящик и снова сел.

Горбун посмотрел на него и загоготал:

— Черта лысого ты теперь заработаешь, сиди!..

Он еще слышал треск ломающихся дощечек и по-прежнему молчал.

Он и не думал заработать.

Он готов был чистить эти ужасные, кованные железом сапоги, чтобы хоть разок-другой попросить еды. Денег ему не надо.

Место выбрал что надо. Здесь была солдатская лавка с вывеской «Только для немцев», и в этой лавке все было. Почему же не почистить несколько пар этих поганых сапог? Ему должны будут заплатить за труд. Тут-то он и попросит у солдат еды: они всегда покидают лавку со свертками.

Старику, конечно, хорошо. Хоть бы хны ему!

У горбуна ведь не только добротный сундучок со специальной подставкой для сапог. Не только четыре новые щетки, из них две большущие, с длинным волосом, как половые. И не только вакса — черная, коричневая и белая. Старый горбун умеет низко кланяться, будто хочет лизнуть сапог, чтобы лучше блестел.

И не только кланяться, — впрочем, может, это горб виноват: гнет к земле.

Еще он шпрехает по-немецки, да, этот старый горбун так и шпарит:

— Айн момент, герр офицер.

— Позвольте другую ножку, битте шён.

— Не думайте, что я для заработка. О майн готт! Исключительно из преклонения перед вашей великой нацией я сижу здесь с утра до вечера.

— Может быть, светло-коричневый крем, если позволите? Яволь! Мой брат — чистокровный ариец. Он присылает мне крем из самого Лейпцига.