Пологий склон

– Бедная, она чувствовала это. Знала, что умрет, – зарыдала Эцуко, услышав от доктора Инэдзавы страшный приговор. Она привыкла видеть мать здоровой и сильной. Казалось, ничто не может ее сломить. Последний разговор с Томо оставил в душе Эцуко тяжелый осадок. Она тогда постаралась не думать о плохом. Но выяснилось, что нечто страшное, неумолимое, от чего она пыталась отмахнуться, уже давно пожирало тело матери. – Как ты думаешь, когда мы сообщим отцу диагноз, стоит ли передавать ему просьбу матушки? – спросила Эцуко мужа.

– Обязательно. Дело серьезное, он должен быть в курсе.

– Матушка… Она ведь на двенадцать лет младше отца… Это она должна была еще пожить на этом свете, порадоваться солнцу! – Слезы брызнули из глаз Эцуко.

Томо всю жизнь была строгой, суровой и требовательной наставницей, свою нежную любовь к дочери она прятала глубоко внутри. Но от матери исходила незримая сила, которая дарила Эцуко ощущение защищенности и удивительного покоя. Мысль о том, что она навсегда этого лишится, наполнила Эцуко безысходной печалью.

Эцуко и ее супруг объяснили Юкитомо, что Томо неизлечимо больна и что она просила не скрывать от нее диагноз.

Господин Сиракава кивнул и обронил:

– Ладно. Я сам ей скажу.

Эцуко горько заплакала, уронив голову на грудь. Синохара обнял жену за плечи и вывел ее в коридор. В комнате хозяина бесшумно появилась Сугэ.

– Госпожа Синохара плачет, – тихо проговорила она. – Что сказал врач? Как наша хозяйка?

– Плохо.

– Как это? В каком смысле? – Сугэ осторожно на коленях подползла к хозяину и сбоку заглянула ему в лицо.

Он отвел взгляд в сторону, а потом и вовсе отвернулся от Сугэ, словно увидел что-то чрезвычайно интересное в углу комнаты.

– Нет, не может быть… Наша хозяйка всегда была крепкой женщиной. Нет… Это неправда! Этого не может быть…

Господин Сиракава молча дернул головой.

Стоял ослепительно яркий зимний день. Солнце пригревало, и на старой терносливе, что росла под окнами дома, набухли почки.

Томо без сил откинулась на подушки и обвела взглядом комнату. Тень развесистой терносливы, как рисунок черной тушью, лежала на блестящей белой бумаге сёдзи.

Томо слабела с каждым часом. Запах еды вызывал у нее отвращение. Она не могла проглотить ни ложки супа, ни капли молока. К горлу постоянно подступала тошнота.

Юкитомо тихо раздвинул фусума и вошел в комнату. Он был один.

– Как самочувствие? Тебе сегодня лучше?

Томо рассеянно взглянула на мужа:

– Сама не знаю. А что сказал доктор Инэдзава?

– Он говорит, у тебя серьезные проблемы с почками… Но ты обязательно поправишься. Тебе нужен покой и отдых – и все будет в порядке. Ты ведь такая сильная!

– Нет!

Томо приподнялась на постели. Она хотела сесть, чтобы поговорить с мужем, но Юкитомо взял ее за плечи и силой заставил лечь. Под ее легким кимоно он нащупал тонкие косточки.

– Нет, не вставай. Эцуко рассказала мне, о чем ты ее просила. Я уверен, что ты поправишься. Но человек есть человек, и как знать? Если ты хочешь отдать какие-нибудь распоряжения, можешь сделать это прямо сейчас. Я все запишу.

– Хорошо… Спасибо за ваши слова. Я уже подготовила бумаги. Надо быть готовой ко всему. Вы найдете мое завещание в нижнем отделении шкатулки. Я хочу, чтобы вы ознакомились с ним, прежде чем я умру.

Она пошарила рукой под подушкой, вытащила оттуда сумочку с ключами и передала ее Юкитомо. Все это время Томо не сводила с мужа глаз. Никогда прежде она не смотрела на него таким открытым и твердым взглядом. Она умирала – она была свободна.

Господин Сиракава, миновав длинный коридор, вошел в домашнюю молельню. Много лет он не притрагивался к шкатулке. Он осторожно вставил ключик в маленькую скважину и несколько раз повернул ключ туда и обратно, прежде чем крышка откинулась. Внутри лежали аккуратно сложенные банковские чеки, ценные бумаги, документы. А сверху – конверт, надписанный Томо. Это и было ее завещание.

Юкитомо подошел к окну и вскрыл конверт.

Почерк Томо не отличался изяществом, и писала она по образцу, принятому у женщин[55].