Полонез

Французское правительство давало приют польским революционерам отчасти в пику России, отчасти в угоду общественному мнению, которое горячо поддерживало разбитых повстанцев. Да и как иначе могло быть в стране, где за последние полвека революция стала нормой жизни, а свержение монархов – рутиной. От Людовика Шестнадцатого к Наполеону, от Людовика Восемнадцатого к Карлу Десятому. А теперь правил и вовсе король-гражданин, буржуазный самодержец Луи-Филипп, ничуть не стеснявшийся сдавать напрокат стулья в принадлежащем ему саду Пале-Руаяль…

Однако при всём лояльном отношении к полякам правительство за ними присматривало зорко, не без основания считая эмигрантов духовными братьями якобинцев[7], о которых во Франции вспоминали с дрожью. В Комитете об этом знали, и такое сравнение вчерашним повстанцам льстило. Любопытно отметить, что некоторые члены Комитета на самом деле были чем-то схожи с якобинскими вождями.

Сдержанными манерами, аккуратностью, тихим голосом и сумрачным худым лицом Иоахим Лелевель напоминал Робеспьера.

Отставной бригадный генерал Войска польского Роман Солтык, здоровяк с громовым басом и некрасивой физиономией в ореоле вечно всклокоченных волос, большой любитель мяса, вина и женщин, – так вот, с этого Солтыка можно было бы писать портрет Дантона.

Имелся также свой Марат. На его роль вполне мог претендовать публицист Тадеуш Кремповецкий, чьи радикальные принципы и резкие суждения изъявляли непримиримый дух, бурлящий в костлявом теле.

И, наконец, историк и писатель (заодно и бывший военный) Леонард Ходзько. Положительно, было в нём сходство с Сен-Жюстом. Тридцати лет, статный, – пожалуй, что и красивый. Но в бесстрастном лице с большими холодными глазами ощущалась непреклонность палача, занёсшего топор над жертвой.

Кстати, о палаче. Таковым Комитет, естественно, не располагал. Но был некий эмигрант, появившийся в Париже лишь несколько месяцев назад и в силу непонятных причин мгновенно завоевавший полное доверие Лелевеля. Именно ему председатель поручил организовать безопасность Комитета.

Первым делом были наняты два дюжих телохранителя, чьи рожи сами по себе могли бы отпугнуть любого злоумышленника. Отныне они сопровождали профессора во всех перемещениях. Потом некоторые из наиболее шумных эмигрантов почему-то перестали бывать в Комитете. Ещё недавно день за днём сотрясали воздух в особняке, а теперь выбрали для дискуссий другое место. Потом вдруг исчез бывший депутат сейма Дымбовский, утомивший Лелевеля жёсткой публичной критикой в адрес и самого профессора, и возглавляемого им Комитета. Исчез, как и не было. То ли внезапно покинул Париж, то ли вообще непонятно что… Потом у редактора эмигрантской газеты, недружественной к Комитету, начались проблемы с распространением тиража, а однажды тираж и вовсе сгорел, – вместе с типографией…

Ни к одному из подобных эпизодов (а они были, были) новоиспечённый помощник по безопасности отношения вроде бы не имел. Но спустя короткое время этого довольно молодого, немногословного, коренастого человека в эмигрантской среде стали без видимых причин побаиваться и сторониться. Непохоже, однако, чтобы того холодное отношение собратьев-эмигрантов смущало. Общался он исключительно с Лелевелем да оказывал знаки внимания панне Беате, которая принимала их чрезвычайно сдержанно. Не нравился ей человек, у которого, кроме сложной репутации, была ещё и совиная внешность. Крючковатый нос, немигающий взгляд круглых глаз… Уж лучше Ходзько, который при всей сдержанности время от времени одаривал её недвусмысленными комплиментами…

Но вернёмся к 29 октября.

До второй годовщины восстания оставался месяц. Сидя за длинным столом, члены Комитета и приглашённые эмигранты под лёгкий треск свечей в канделябрах горячо обсуждали, как лучше отметить славную дату.

– Шествие, панове! Непременно большое народное шествие, прямо на Елисейских Полях! – надрывался большой поклонник массовых действий неукротимый Кремповецкий.

– Шествие – это хорошо, – соглашался бывший граф Гуровский, за участие в восстании лишённый имущества и приговорённый на родине к смертной казни. – Но я бы не привлекал излишнее внимание властей. Не будем ставить французов в неудобное положение. Вы же знаете, что русское посольство и так требует высылки половины из нас. Отметим как-нибудь камерно.

Лелевель наклонил голову.

– Я тоже склоняюсь к скромному варианту, – прошелестел он. (Удивительная особенность была у председателя: как бы тихо он ни говорил, все и всегда его слышали.) – Соберёмся своим кругом прямо здесь, накроем стол. Вспомним погибших собратьев, обсудим дела и планы… И потом, насколько я понимаю, финансовое положение Комитета не позволяет сейчас замахнуться на широкое празднование.

Взгляды собравшихся дружно обратились к Каролю Водзинскому. Этот малоприметный немолодой человек, всегда одетый в тёмное, исполнял в Комитете обязанности кассира, а фактически министра финансов, с ним считался и сам председатель. Водзинский значительно кивнул, как бы подтверждая слова Лелевеля: да, мол, время такое, – не до жира.