Полонянин

Неспокойно было в стольном граде. Видно, натирало полянскую шею варяжское ярмо, потому и старались киевляне из-под пяты находников выбраться. Возмущений много было. И хотя бунтом они не вспыхивали, однако и мирной жизнь на Руси назвать было нельзя. То люди лихие обоз варяжский перехватят, то ратника в реке с горлом перерезанным выловят. А в конце прошлого лета северяне с вятичами ругу отказались в Киев отдавать, мол, нам с хазарами сподручней, Каганат с нас не так много дерет, да еще и пути в страны полуденные для нас открыл.

Пришлось Свенельду снова Чернигов боем брать, словно не русским город был, а свободным.

Может, поэтому, а может, по другой причине, только Ольга со Святославом в своем стольном городе не показывались. В Вышгороде, за стенами крепкими, сидели. Боялись оттуда нос высунуть.

Я Кветана слушал, а сам на ус его рассказы наматывал. А когда он уехал, долго размышлял над услышанным. Понятно же было, что княгиня Киевская меня подале упрятала, чтоб волнения в настоящую свару не переросли. Не зря же Путята меня хотел умыкнуть, когда отца из Любича высвободить не вышло. Человек приметный нужен был, словно пастух стаду. Даже если за собой он повести не сможет, так вместо свято [47] сгодится. Чтобы трясти его, словно дерьмо на лопате, да всем показывать. Только не чуял я в себе силы пастухом стать, а чучей [48] безмозглой быть не хотелось. Оттого и сидел я пока в Ольговичах. Выжидал. Все рядил, как же сделать так, чтоб и волки сытыми были, и овцы не перевелись. Искал ответы на вопросы, которые сам себе задавал, и не находил. Пока не находил.

Пока.

И катился недовольный шум по Руси, но до Ольговичей не докатывался. Тишь в деревеньке была и блажь.

Полтора года пролетели, словно во сне. В мороке затянувшемся, беспробудном, полном надежд и мечтаний.

И вот в деревеньку пришла весна. Яркая, буйная, жадная до новизны. Но не радовали меня ни разнотравье, ни красок буйство. Вдруг понял я, что в мыслях своих тонуть начал. Закис, как квашня в опаре. Завяз, словно муха в меде. Оттого и шмелю вольному завидую.

Совсем мне тягостно вдруг сделалось. Взглянул на небо. Нет, не будет грозы. На небе ни облачка. Отчего же тогда сердце щемит?

Рванул я ворот рубахи, достал из калиты колту заветную, ту, что Любава мне укором оставила. Взглянул на нее, волосок любимой, узлом завязанный, пальцем тронул. Вздохнул тягостно:

— Неужто только это мне на память останется?

Но отвлекли меня от дум тяжелых. Смотрю — девчонки с Малушкой от реки бегут, кричат, руками размахивают. Видать, случилось что-то. Спускаться из горницы надобно, разбираться, а неохота. Совсем разморился в этой глуши.

И тут меня точно ледяной водой окатило. Словно гром ударил среди ясного небушка. Молния перед глазами сверкнула. И пропало наваждение. Отхлынуло.

Все просто стало.

Понятно и прозрачно.

Осознал я в миг единый, что ежели хочу снова любимую мою повидать, вновь вдохнуть пьянящий запах ее волос, вкус губ ее медвяных на своих губах ощутить, то должен сердце свое в кулак сжать. Пусть болит оно. Пусть ноет. Пусть рвется из груди птицей крылатой. Нельзя его теперь на волю выпускать. Изо всех сил держать его надобно. Иначе не стерплю. Не выдержу боли. Разорвется душа моя на мелкие кусочки. И кончится все. Мраком беспросветным для меня Явь светлая обернется.

Прижал я на мгновение колту к губам и обратно за пазуху спрятал.

— Непременно верну тебе ее… — прошептал. Развернулся я от окна и, уверенный в том, что обещание свое исполню, вон из горницы вышел.

Спустился во двор, а девчонки уже ко мне со всех ног бегут.

— Чего шум поднимаешь? — спросил я у сестренки строго.

— Там, — махнула она рукой, — за излучиной… они по реке еще долго сюда идти будут… а мы напрямки побежали. — А сама отдышаться не может.

— Что там?

— Мы купаться на дальний плес ходили, Добрынюшка. Жара стоит летняя, а вода-то, как парное молоко. Уж возвращаться собрались, вдруг видим: лодка большая по реке плывет, — она тараторит, аж захлебывается. — Так мы подумали, что в лодке той люди недобрые, и сюда скорей.

— Ты не егози, — я ей тихонечко. — С чего решила, что на лодке злой люд? Может, это из Киева к нам кто наведаться решил?

— Нет, — замотала головой. — Не киевские это. Девки говорят, что к ним сюда такие страшенные лодки отродясь не заходили, — кивнула она на подруг.

— Что ж в ней страшного?

— Как чего? — удивилась одна из девчушек. — Огромадная она, не меньше терема, на носу зверь неведомый вырезан…

— А еще они в нас из лука стреляли, — вставила словцо третья девчушка.

— Это они в меня стреляли, — гордо сказала Малуша. — Стрела в березу прямо перед носом моим воткнулась,

— А они нам вслед кричали, — шмыгнула носом самая маленькая, — обещали на косах повесить. А один порты спустил и местом срамным нас стращал.

— Ты цела? — спросил я сестренку.

— А чего мне сделается, — пожала она плечами. — Мы же быстро сбежали.