Полонянин

Мне не жаль-то, не жаль самого себя,
Жаль мне лебедушку белую,
Ту, что я сгубил из-за глупости.
И поднялся сокол в чисто небушко,
И крыла сложил да вниз кинулся;
Оземь вдарился…

Закончил паренек песню свою, а люди все в тишине сидят, словно никак не могут от наваждения избавиться.

— Ох, Баян, — наконец очнулся не старый еще хозяин, дома, бороду довольно огладил, — до чего же славно у тебя получается! Все нутро ты песнями своими наизнанку выворачиваешь! Иди сюда! Ну-ка, — повернулся он к сидевшему рядом с ним захмелевшему мужичку, — подвинься, дай Баяну место.

Тот подвинулся и постучал ладошкой по скамье:

— Садись сюда, Баян, я тебе местечко нагрел. Узнал я паренька. Верно про него Глушила говорил.

Выходит, Баян не только плясать, но и петь горазд. И не решишь сразу, что же у него лучше получается.

— А дозвольте, добрые хозяева, у вашего огонька погреться, — подал я голос, когда парень уселся за стол.

— Проходи, гость дорогой! — увидев меня, хозяин приветливо поманил рукой. — И тепла, и еды с питьем у нас ноне вдосталь.

— Что празднуем? — спросил я, присаживаясь на краешек скамьи.

— Первенца моего нарекаем, — сказал хозяин. — Девок вон… целых пять штук у меня, а теперь мальчонка родился. Будет, кому вотчину передать. Тут, почитай, вся слобода наша собралась. И ты нам не лишним будешь.

— С радостью тебя…

— Нырком его люди зовут, — подсказал мне пьяненький мужичок.

— С радостью тебя, Нырок.

— Спасибо, добрый человек. Не ждали мы тебя, да видно удача нам нынче будет. Эй, жена! — позвал он. — Неси-ка первенца. Пусть гость желанный им полюбуется.

Зашумели гости радостно, чары пенные вверх подняли. А из дома на свет баба малыша голенького вынесла. Испугался я за него, как бы не застудили. Но смотрю: остальных это мало беспокоит, а значит, и мне волноваться нечего.

Баба младенца на руки отцу передала, а сама быстро в доме скрылась. Поднес маленького Нырок ко мне.

— Смотри, — говорит, — добрый человек, какого богатыря мне Красава ошлепендила.

— И верно, хорош, — улыбнулся я, да чтоб не сглазить, на левую сторону трижды плюнул.

— Ждали мы путника, чтоб он мальчонку нарек, вот тебя нам Белее и послал. Красава! Чего ты там мешкаешь?!

— Бегу уже! — И верно, вскоре она на пороге появилась.

Выбежала баба на двор, а в руках у нее рубаха-сорочица, берегинями расшита, коло годовое по вороту в нитку красную, на пазухе знаки Огня и Воды, Ветра и Земли-матушки, а по подоплеку важенки бегут. Красивая рубаха, только дюже большая, таких, как я, туда двое влезут. Видно, и вправду хотят родители, чтоб сын их богатырем вырос.

Расстелила мать рубаху посреди двора, отец малыша к ней поднес, я за ними пошел, а гости за мной потянулись. Встали в корогод, смеются. А хозяин мальчонку над рубахой держит.

— Тебе, путник, первенцу имя давать, — мне говорит.

— Нарекаю тебя Гридиславом! — сказал я торжественно, из ножен кинжал выхватил и прядку волосиков пуховых с головы младенцу отсек.

Заплакал малыш. Не понравилось ему, видать, что волос лишился, и на радость собравшимся, на рубаху задудолил.

— Слава Гридиславу, — тихонько, чтоб маленького не испугать, сказал Нырок.

— Слава Гридиславу, — так же тихо подхватили люди.

А мальчишка дудолить закончил, угукнул деловито и заулыбался. Значит, принял имя. И все вокруг улыбаться стали.

— Ну, здраве будь, Гридя, — сказал я. — С возвращением тебя в Явь.

— Забирай, мать, Гридислава, — нехотя отдал Нырок сына.

Та подхватила его и быстро с улицы в дом отнесла. А Нырок рубаху поднял, пятно мокрое народу показал, а потом носом в него ткнулся.

— Ух, душок-то забористый! — рассмеялся громко.

— Да будет тебе, свое же не воняет! — подхватил его смех пьяненький мужичок.

— Пойдем-ка, кум, за здоровье Гридислава выпьем, — поднял он глаза на меня.

— Отчего же не выпить, — улыбнулся я. И все за столы пошли. [81]

Сели, выпили как полагается, Гридиславу здоровья и долгих лет пожелали. Потом за родителей чаши подняли. Затем рубашку с братиной по столам пустили. Каждый нюхал ее да нахваливал. Словно не моча на ней была детская, а благовоние заморское. А чтоб нюхалось лучше, к братине прикладывались. Каждый пил, сколько за единый дых влить в себя сможет. Потом дальше передавали.

Ну а я, как и положено куму, в почетных гостях оказался. Рядом с Нырком да Баяном. Узнал меня подгудошник, но виду не подал сразу. Только когда все уже изрядно накушались бражки и медов пьяных, он меня в сторонку поманил.

— Как же ты здесь, Добрый? — спросил меня тихо.

— Дела у меня важные, — ответил я ему.

— Никак к отцу в гости наведался?

— Нет, — вздохнул я. — К отцу меня не допустили. Да и в Любиче я проездом, путь мой дальше лежит. Ольга меня по нужде великой отпустила…

— Уф, — вздохнул он облегченно. — Так ты по Ольгиному поручению?

— Ну да, — кивнул я.

— А я-то думал, что ты из полона сбежал.

— И в мыслях у меня такого не было, — покачал я головой. — А ты-то как здесь?