Полоний на завтрак Шпионские тайны XX века

Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы. Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. А полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.

— Кончай! По машинам!

А сзади уже следующее подразделение. И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди, а телефонисточки мои давятся от хохота, а у меня тошнота подступает к горлу. До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей» («Война все спишет» //Знамя, 2005, № 2).

Очень уж тут Красная Армия напоминает орды Чингисхана и Тамерлана. От благостного и приятного военного быта, что ласкает глаз читателей богомоловского романа, здесь не остается и следа.

Богомолов говорил журналистам и друзьям, что два капсулированных осколка в основании черепа остались до конца жизни. Как такое может быть, как человек может остаться в живых после такой раны — совершеннейшая загадка. Также писатель не раз повторял, будто в тюрьме его сильно били по голове, и поэтому он получил инвалидность. Но и с тюрьмой сплошные нестыковки. Если бы Богомолова, как он утверждал, арестовали в Берлине, когда он заступился за офицера, на которого хотели повесить провал одной разведоперации, и обвинили в шпионаже, то его никак не могли бы отправить в Львовскую тюрьму, да еще посадить в одну камеру с бывшими полицаями и бандеровацами, как, опять-таки, утверждал Владимир Осипович. Как офицеру разведки, носителю высших секретов (Богомолов говорил, что у него была высшая, «нулевая» категория секретности), был бы ему путь прямиком на Лубянку, в одиночную камеру. Правда, Богомолов утверждал, что из-за скверного характера девять месяцев из тринадцати провел в карцерах-одиночках. И уж явной фантастикой выглядит рассказ Богомолова о том, как выйдя из тюрьмы после тринадцатимесячного заключения и оставшись без средств к существованию, он отбил телеграмму Сталину, которая дошла до генералиссимуса, после чего недавний тюремный сиделец получил все причитающееся ему за тринадцать месяцев денежное содержание. Посчитай, читатель, какова настоящая вероятность того, что подобная телеграмма попала бы на стол к Сталину? Слишком уж напоминает рождественскую сказку о добром дедушке Сталине. А Богомолов этой историей иллюстрировал тезис о том, что при Сталине все-таки был порядок, что командная система, пусть жестокая, бесчеловечная, но все-таки работала и давала результат.

Кстати, Богомолов выдвигал и другую версию своей инвалидности. Писатель Борис Васильев, явно с его слов, вспоминал: «После тяжелейшего ранения (из-за которого, кстати, его сразу списали) голова у него часто болела. А после выпивки так и вовсе давили спазмы…» (Московский комсомолец, 2004, 9 января). Подобным образом писатель маскировал истинную причину своей инвалидности: психическое заболевание, которое не позволило ему на самом деле участвовать в Великой Отечественной войне.

По свидетельству Леонида Рабичева, «военной пенсии у Богомолова не было, была простая пенсия по инвалидности». А Богомолову, как я полагаю, надо было во что бы то ни стало скрыть подлинную причину своей инвалидности. Известно, как на Руси издавна относились к тем, на ком лежало клеймо психической болезни. А после войны молодой человек, в 1942 году достигший призывного возраста, но не воевавший, вызывал у окружающих подозрения, что он успешно окопался в тылу. В военную же прозу с нефронтовой биографией в те годы лучше было не соваться. Кто бы стал тогда печатать откровения о фронте какого-то не нюхавшего пороха штафирки рядом с произведениями Казакевича (кстати сказать, прототипа подполковника Полякова в «Моменте истины»), Некрасова, Быкова, Бондарева? Реализоваться писатель и сохраниться как человек, не поддавшись злому недугу, Владимир Осипович, как он думал, мог, только кардинально изменив свою биографию. И она принесла ему немалые дивиденды.

Рабичев вспоминал, как сразу после разгрома выставки в Манеже, в которой он участвовал, 4 декабря 1962 года, встретился с Владимиром Богомоловым: «Днем на Чистых прудах, возле метро «Кировская» встречаю своего друга, будущего писателя Владимира Богомолова, и он громко, во весь голос осуждает меня, отвернувшегося от народа «доморощенного абстракциониста».

Может быть, это тоже шутка. Он специально выкрикивает все это, прохожие начинают оборачиваться, и я спасаюсь от него бегством».

Причину этой выходки сколько-нибудь рационально нельзя объяснить и сегодня, тем более что Рабичев и Богомолов после этого долгие годы сохраняли вполне дружеские отношения. Приходится опять все списывать на болезнь писателя.