Половецкие войны

– Что это за люди? – шёпотом спросил Авраамка старого седого колона в короткой кацавейке[238] из бараньей шерсти.

– Русины, господин. Бежали с Карпат, от войны.

– Русины? – Гречин насторожился и обрадовался одновременно.

Подсев к очагу, Талец и Авраамка попросили монашка подробней рассказать о том, что же случилось в Русской земле в последнее время.

– Сами мы с Руси родом, – пояснил Талец. – Отмолви, мил человек, почто ж бежали вы? Какая сила недобрая стронула вас, согнала с родных мест?

– Тяжко ноне на Руси, – начал, скорбно вздохнув, монашек. – Котора множится и идёт по земле, и нет ей конца и краю. Сперва вроде на снеме в Любече урядились промеж собой князи, крест святой целовали, говорили: «Каждый да держе вотчину свою». Токмо не дремал коварный дьявол-искуситель, вверг он меж братьями нож искровавленный.

Уговорились на возвратном пути из Любеча киевский Святополк да Игоревич Давид, князь волынский. Обманом полонили они Василька Ростиславича Теребовльского. После Святополк отдал Василька в руки Давида, а тот велел конюхам своим ослепить его злодейски! Писал в те дни Нестор-летописец: «Николи не бывало на земле Русской такого зла!» Злоба же всегда токмо злобу порождает. Ну и пошло нахожденье ратное. Вначале Володарь, брат Васильков, вошёл в землю Давида. Бояр двоих, кои подговорили князя Давида на злодейство се, велел выдать, повесил их на древе и стрелами калёными пострелял. Свободить-то брата-слепца свободил, да нас, простых людей, не пожалел, будто виновны мы в чём. Стали братья жечь дома, житницы, как звери дикие лютовали на Волыни. Городок Всеволож слепой Василько с землёй сровнять повелел и всех жителей его посёк! Мстил, видать, за ослепленье своё! Едва ушёл, натешившись, как налетели на нас коршунами киевские рати. Святополк-то перепугался вельми после ослепленья Василькова за злат стол свой, пообещал Владимиру Мономаху да Святославичам наказать Игоревича за попрание роты. Семь недель сидел Давид во Владимире в осаде, да всё едино города не удержал и к ляхам мотнул. Посадил Святополк на Волыни наместника свово. Сам же, вместо того чтоб в Киев воротиться, полез на Володаря с Васильком. На Рожном поле сошлись две рати. И Василько слепой поднял над головой крест серебряной да прокричал Святополку: «Помнишь ли, князь, как целовал ты сей крест святой?!» Страх сковал киевскую рать. Зла и люта была сеча. Не выдержал Святополк, бежал с поля бранного. Вот, отходя, и нагрянули кияне[239] на монастырские земли наши, грабить стали. Схоронились мы, а после и порешили: бежать надоть. Сколь мочно: кажное лето не по одному разу рати нескончаемы. Слыхали, у вас в уграх мир и покой. Круль Коломан – мудрый владетель. Вот и махнули чрез Горбы.

С грустью выслушали Талец и Авраамка долгий печальный рассказ монашка. Воистину, злобная ярость и подозрительность владели умами русских князей, заставляли их преступать клятвы и идти на тяжкие, не смываемые ничем преступления.

Щедро одарив недобрых вестников, друзья наутро продолжили свой путь.

…Некоторое время никаких новых известий с Руси до Венгрии не доходило, но вот в разгар лета нежданно-негаданно нагрянуло в Эстергом киевское посольство.

Важно рысили по вымощенной камнем улице мадьярской столицы разряженные в меха надменные бояре, пот катился градом из-под высоких шапок с соболиными и бобровыми опушками, поблескивали на солнце булатные шишаки и кольчуги суровых дружинников с лихо закрученными усами.

Впереди держался смуглый темноглазый подросток в голубом княжеском корзне с искусной вышивкой. Серебряная фибула красовалась у его плеча, широкий пояс с золотистой бляшкой перехватывал тонкий стан, на тимовых сапогах сверкали самоцветы, на боку в чеканных ножнах висела длинная сабля с изузоренной, расписанной травами рукоятью.

Это был сын князя Святополка Ярославец-Бесен, вёз он с собой увенчанные вислыми печатями грамоты, имел к королю Коломану от отца тайное дело. Но тайным надлежало заняться после, поначалу же гремел во дворце весёлый пир, сыпались шутки, раздавался смех.

Бесен бойкими быстрыми глазами стрелял молодых придворных красавиц из свиты королевы, рассматривал их немного смущённые лица и казавшиеся ему простоватыми суконные платья, расшитые разноцветными нитками.

Подымались здравицы, говорились длинные витиеватые речи, рекой лилось вино.

Коломан был сама любезность, юного Ярославца он прямо-таки очаровал, и впечатление у юнца создалось такое, что обо всех их делах королю давно ведомо и тайные разговоры и грамоты, собственно, были уже совсем ни к чему – так, просто знак уважения. Ещё сильней очаровала молодого княжича бывшая императрица Евпраксия. Она собиралась на Русь, и посольство было как раз удобным предлогом, чтобы воротиться к матери в Киев. Холодная неприступная Евпраксия держалась с немного растерянным сыном великого князя гордо и уверенно, говорила размеренным бесстрастным голосом:

– Я благодарна твоему отцу, княжич. Он позволил мне вернуться и вновь обрести родину.