Половина неба

Я с трудом вынырнул из тёплой, бессловесной ванны, из темноты. Стив тормошил меня за рукав.

— Что, заяц?

Он посмотрел на меня.

— Oh, sorry, Stevey. So, what is that? — Я заставил себя улыбнулся. Он очень нравился мне.

— What was it you said first?

— Nevermind, it was in Russian.

— Okay. Say, how one can become a real photographer?

— Well, it’s not that easy, but possible, — if you know how to look.

— I know how to look. Everybody knows.

— It’s nor quite what I mean. For example. Have you ever seen a man going down the stairs — to the subway, for example?

— Of course.

— And everybody has. But only one man — one famous Russian photographer — has made a picture, which is a sample for every photographer. Not he only saw a man, stairs and his shadow. But he saw it in some very special way, nobody else could see. And he was able show it all in a picture.

— How did he learn to look this special way then?

— He was just making photos. Like you do. Just try. Never forget about seeing. There are no things not worth looking at. Even if some of them seem ugly, you can always find beauty there. Any small, usual thing can have an interesting story. Pictures are stories — I mean, good pictures.

— Stories?

— Yes, like those pictures in Harry Potter movie, — the moving ones. Do you remember?

— Yes. But they were magic pictures.

Вдруг я представил себе, что несколько сделанных им сейчас кадров могли бы оказаться на страницах завтрашних газет. Или послезавтрашних. В зависимости от того, как все получится у меня. И это была бы та самая магия, a picture worth thousand words, a whole story, и ему не надо бы было знать про бленд, экспозицию, светосилу, да и видеть, по идее, не было бы надо. Он мог бы просто сделать мой портрет. Я бы улыбнулся для него. A rather simple magic.

— Well, it’s a rather simple magic. You can do it. Any good photographer can. There’s a story about one — he lived in Paris.

— It’s where we are flying to now, right?

— Yes. So, he was just making pictures of a woman and a boy in a park. An ordinary boy, an ordinary woman, an ordinary park. But after he’s come home and proceeded the film, he saw the pics were changing. In two weeks or so, there was nobody there in the pics, no woman, no boy, only a tree, a sky and a cloud, which was floating from one edge of a picture to another.

— This can’t be true! You’re kiddin’!

— No, Steve, I'm not. It’s a true story.

Он серьёзно посмотрел на меня и задумался, теребя пластмассовую задвижку на свое мыльнице. Потом отвернулся. Я осторожно достал его из сумки, встал и пошёл в хвост, остановился, обернулся. Диспозиция почти не изменилась — только проснулся высокий хасид и, шевеля губами, покачиваясь, читал про себя небольшую книжечку.

Gatehouse Drive, Waltham, MA

Privet.

Sentiabr' — prekrasnoe vremia. Horosho, chto vse poluchaetsia. Dumaiu, chto vpolne eshe mozhno budet kupat'sia, tut teplo. Da, izvini, chto latinica, eto ia s raboty. Chitat'sia kirillica chitaetsia, a vot pisat' — nikak. Tut vse po-prezhnemu, Martin ves' v kakoy-to shinshille s vospaleniem legkih, ee nuzhno kolot' special'noy malen'koy igolkoy, special'nymi shinshillovymi antibiotikami. Ee hoziaeva — studenty iz MIT, para, ona u nih v komnate zhivet, oni postavili kletku na okno — i vse, pnevmoniia. Privoziat ee k Martinu v kliniku kazhdyy den' i rasskazyvaiut, chto ona shepchet v bredu. Sumasshedshiy dom. On smeetsia, no ya podozrevayu, deystvitel'no perezhivaet. Lizka hodit v shkolu, kazhetsia, dovol'na, no na moy vkus, oni ee nedostatochno zagruzhaiut, ona ne chuvstvuet challenge.

Rabota kak-to proishodit, ne skazat', chtoby ee bylo mnogo, no plotnoe raspisanie i zakazchik popalsia ochen' kapriznyy. Ia-to nichego, a vot shef moy, kotoryj kitaec, vse vremia ezdit na peregovory i sobralsia, kazhetsia, na menia perevalit' chast' svoey raboty. Ia, ty znaesh', ne prisposoblena s bumazhkami kopat'sia — eto u vas tam nichego takogo net (uzh u tebia osobenno), a tut kakie-to beskonechnye timesheets, raspredelenie obiazannostey — hotia, vrode, v gruppe tri cheloveka i neponiatno, otkuda takoe kolichestvo otchetnosti beretsia. O tom, komu eto vse nuzhno, ia predpochitaiu voobshe ne dumat'.

Vchera Martin rasskazyval mne pro pnevmoniiu, a ia vspominala, kak v detstve bolela lozhnym krupom — dolgo, eto togda ploho umeli lechit', v obshem, ia valialas' nedeliu s temperaturoy, priezzhala neotlozhka, chto-to takoe mne kololi, tozhe belich'i, nebos', antibiotki, otkuda u nih chelovecheskie. I kogda ia uzhe vykarabkalas' nemnogo, mama mne rasskazala, kak ia ee v odnu iz nochey pozvala. Ona prishla, govorit, — a ia lezhu, otkinuv odeialo — nu, let shest' mne bylo, — i pokazyvaiu na eto mesto, otkuda rebra vniz rashodiatsia — i ono nemnogo pul'siruet. A ia govoriu: «Vot zdes' my postavim hrustal'nyy domik, chtoby bylo vidno, kak rabotaet serdce». A potom eshe boltaiu. I ona ne srazu soobrazila, chto eto ia v bredu. Shinshilla ia, v obshem. Boltaiu ne po delu.