Половина неба

И ты сидишь, смотришь свежим глазом, американские девочки-подростки, глухая мексиканка, но видишь ты только одно: старое издание «Тома Сойера», ещё советское, привезённое Машей из неизвестно каких соображений, из сентиментальных, должно быть, видишь и понимаешь, что точно такой же обшарпанный розовый том стоял на полке в твоей московской квартире, пока не перекочевал год назад к Андрею, десять лет — как раз подходящий возраст для Марка Твена, так мне показалось… И ты теряешь ощущение места и времени, — если немедленно не выдохнуть сладковатый дым, не вынырнуть сейчас же, то тебя так накроет этой водой, что жабры, которые ты отрастил за последние две недели, ничем тебе не помогут. Выдыхай, бобёр, выдыхай.

Выдохнуть пришлось через два часа, — когда Лиза помахала мне лапкой через заднее стекло «Лексуса», в котором они втроём отправились обедать к его родителям. Маша заранее извинялась, что вот, в Хэллоуин им придётся бросить меня днём на три часа… потому что оба старших О'Брайена соскучились по внучке, откладывать они уже три раза откладывали, и ради бога прости, но правда же ты пойдёшь с нами to trick-or-treat, пойдешь же, пойдёшь же? Пойду же, конечно, но до этого, раз такое дело, смотаюсь на Cape Cod, хорошо? Дадите мне вторую машину? «Лексус» принадлежал Мартину, мне досталась ее «Тойота».

Бип-бип, — сказала «Тойота», — бип-бип, а внутри, поразительным образом, ничем не пахнет, уж не знаю, чего я ждал, — ничем кроме пластика и освежителя в красной баночке, формой напоминающей флакон «Клима». Я не достаю ногой до сцепления, — ну, то есть, достаю, но как-то плохо, шарю рукой за спиной, слева, слегка придвигаюсь, пристёгиваюсь, ремень провисает на груди, я как будто пытаюсь поместить себя в очерченное Машиным телом пространство — и понимаю, что от желания у меня сейчас затрясутся руки, и быстро вставляю ключ, поворачиваю, смотрю на себя в зеркало, поднимаю козырёк, наконец, выдыхаю. «In this kind of situation you have to really control youself», — говорит радио в тот момент, когда я выворачиваю на Шестое. «Спасибо, — отвечаю я вслух, — это прекрасный совет. Прекрасный. Знать бы, кого благодарить». «You are listening to NPR. — с готовностью отвечает радио, — this is «The Connection». I'm Dick Gordon».

На небольшой стоянке, обнесённой деревянной оградой, стоял только тёмно-серый «Шевроле», — серый волк, серый шёлк, серый Париж. Тойота хихикнула, я спрятал брелок в карман, подошёл к краю обрыва. Здесь не было ничего, кроме неба, песка и сосен. По песку, усыпанному хвоей, стелились перевитые корни, чуть ниже, в зарослях то ли брусники, то ли клюквы прыгала небольшая птичка. Прибалтийский пейзаж. Келомякки. Комарово. Я закурил сигарету и стал спускаться вниз, к асфальтовой, шириной ровно в две машины, дороге.

Полтора часа прогулки — вверх-вниз, вверх-вниз — по поросшим невысокими деревьями дюнам, солнце и ветер, небольшие рваные облака совсем уж неизвестной породы, пять плёнок. За всё это время единственным звуком, нарушавшим тишину, оказались звоночки и негромкие переговоры двух велосипедистов — видимо, отца и дочери, круживших в том же квадрате. Я долго смотрел на выпиравшие прямо из песка подосиновики с тарелку размером, но решил, что — нет, конечно, блины блинами, но есть дикорастущие грибы — это слишком. Вышел к океану, сел прямо на песок и прислонился спиной к стволу. Я думал о том, что, конечно, я был прав, здесь Тот свет, не Этот. Новое небо и новая земля, ни печали, ни боли, ни воздыхания, — и вспомнил разговор с приезжавшим в Москву коллегой, Фредом Эпстайном. Он был фотографом божьей милостью, который, к тому же, как никто разбирался в русской фотографии и всё просил познакомить его с Максимишиным и Мохоревым. Утопия, — говорил я, — это же ou topos, земля которой не может быть — где вы живёте. А он отвечал: нет, поверьте мне, я там живу, я знаю, это не Утопия.