Половодье

Прокурор Маня был очень занят и принял Пауля только через час. Измученный одиноким ожиданием в затхлой приемной, а в особенности навязчивыми тревожными мыслями, адвокат дошел до крайнего возбуждения. Он метался от двери к пыльному окну и обратно. В окне серели ничем не примечательные сумерки. Тишина была невыносимой, лишь изредка где-то кто-то хлопал дверьми или гулял сквозняк в коридорах, порой раздавались чьи-то шаги на верхнем этаже, и опять — тишина. Пауль Дунка напряженно вслушивался, готовый к тому, что вот-вот раздастся истошный крик женщины под пыткой. «Поздно, — думал он, — опоздал, промедлил, заботился о себе, забыл о тех, чья жизнь под угрозой…» В сущности, он был самым осведомленным свидетелем. С каждой минутой промедления его вина увеличивалась, но росло и его значение — единственного человека, могущего тайное сделать явным. Раз его так долго не принимают, значит, уже известили Карлика, и тот в своей просторной библиотеке отдает распоряжения, как уничтожить ставшего опасным наперсника. Но Пауль теперь тревожился не о себе, а о том, что его устранение будет способствовать дальнейшим преступлениям и произволу.

Воображение лихорадочно работало, и ему в тоске по Хермине стало казаться, что он напрасно пришел сюда, его здесь уничтожат, и его бессмысленная гибель лишь приплюсуется к длинному ряду преступлений, к которым и сам он был причастен. Лучше было скрыться, уехать с Херминой куда глаза глядят, никого и ничего не знать и чтоб его тоже никто не знал. Он извелся, весь покрылся холодным потом, его охватило чувство бессилия и унижения. И как бывает в подобных случаях, впал в какое-то состояние ребячества; найдя в кармане огрызок карандаша, один из коротких химических карандашей Карлика, он написал на пыльной стене строки из Гейне, которые еще до него вспомнил один узник, когда-то принимавший участие в казни свергнутого революцией царя. Но на сей раз эти строки не имели никакого отношения к нему:

Но прежде, чем взошла заря,
Рабы зарезали царя[38].

Он, Пауль, не был свергнутым царем. Его убийство было бы лишь звеном в цепи преступлений, покрывающим другие преступления, которые в свою очередь покрывали прежние. Ему пришли на ум эти строки только потому, что место, где он находился, было грязным, как все судебные места, к стенам которых прилипает вся неприглядная подоплека жизни.

Потом он приписал другие стихи, ни с чем не связанные, кроме неизъяснимого желания жить, которое мучило его все это время, из-за которого он лишился внутреннего равновесия.

Цезарь и Александр, великие Генрих и Фридрих
Мне бы щедрую часть отдали славы своей,
Если бы каждому я хоть на ночь уступил это ложе:
Только строго Орк держит их властью своей.
Будь же ты счастлив, живущий, гнездом, согретым любовью,
В Лету доколь на бегу не окунул ты стопы[39].

Его смерть будет напрасной, его убьют, как дурака. Ради чего он пожертвовал Херминой? И он снова прислушивался к шумам, пытался расслышать крики истязаемой женщины и почти слышал их в своем лихорадочном воображении.

В этот момент его пригласили войти в кабинет прокурора Мани, который спокойно ждал, глядя на него исподлобья. Пауль Дунка с ходу нервно и быстро заговорил:

— Прошу вас отпустить эту женщину. Она не виновна и муж ее тоже Месешан убил столяра по приказу Карлика, чтоб спасти своих людей. Они совершили преступление на вокзале, и Месешан, понимая тяжесть положения, потребовал, чтобы банда выдала их ему… С риском для себя я свидетельствую об этом, я знаю, как планировалось преступление, присутствовал при его совершении, пытался защитить бедную женщину, но не довел дело до конца, чтобы они не поняли, что я единственный свидетель, способный раскрыть преступление. Прошу вас дать приказ об освобождении этой женщины.

Прокурор Маня с некоторым удивлением смотрел на него; отметил его возбуждение, лихорадочное дрожание рук, дрожь в голосе. Но ничего не ответил, хотя и понял, что адвокат не знает о происшедшей перемене ситуации. Он взял лист бумаги и спросил:

— Ваше имя, фамилия, профессия, адрес?

Пауль Дунка растерянно и немного испуганно отвечал ему. Хоть он и был адвокатом, привыкшим к юридическим формальностям, но почувствовал, что этот сухой ритуал допроса вывел его из положения человека, пришедшего откровенно высказаться, и поставил на одну доску с обвиняемыми.

— С каких пор вы знаете Лумея Иона, то есть Карлика, и в каких были с ним отношениях?

— Я его знаю больше года и был его юрисконсультом.

— Были ли с ним в ссоре, споре или конфликте?

— Нет, никогда, всегда был с ним в наилучших отношениях.

— Что заставило вас обратиться в прокуратуру?

— Желание открыть все, воспрепятствовать несправедливости.