Положите ее среди лилий

Проезжая перекресток с Вествуд-авеню, я снова взглянул в зеркало. «Додж» висел у меня на хвосте. Я видел, что водитель вольготно развалился на сиденье, зажав в зубах манильскую сигару и выставив один локоть в открытое окно. Я чуть сбросил скорость, чтобы рассмотреть и запомнить номер машины. Если он действительно следил за мной, то делал это из рук вон плохо. Я прибавил газу на Голливуд-авеню и переключился на высшую передачу на скорости шестьдесят пять миль в час. «Додж» после секундной заминки припустил и с ревом понесся за мной. На Футхилл-бульваре я прижался к тротуару и резко остановился. «Додж» пролетел мимо. Водитель даже не взглянул в мою сторону. Он поехал дальше, к хайвею Лос-Анджелес – Сан-Франциско.

Я записал его номер на старом конверте рядом с именем доктора Бьюли и аккуратно убрал конверт в карман брюк. Затем я снова завел «бьюик» и поехал по Скайлайн-авеню. Примерно на полпути я заметил медную табличку, поблескивавшую на солнце. Она висела на низкой деревянной ограде, защищавшей маленький сад и одноэтажный дом с двумя симметричными входами, построенный из канадской сосны. Скромный, совсем маленький домик, почти лачуга на фоне ультрамодных домов, стоявших по обеим сторонам улицы.

Я подъехал ближе и высунулся из окна. Однако с такого расстояния было невозможно прочесть слова, выгравированные на табличке. Я вышел из машины и приблизился. Даже тогда расшифровать надпись оказалось непросто, но я все-таки понял, что передо мной дом доктора Джона Бьюли.

Когда я взялся за засов на воротах, оливково-зеленый «додж» прокатился по улице и скрылся. Водитель как будто и не посмотрел в мою сторону, однако я знал, что он видел меня и выяснил, к кому я иду. Я замешкался, глядя вслед проехавшей машине. Она быстро удалялась, и я потерял «додж» из виду, когда он повернул на Вествуд-авеню.

Сдвинув шляпу на затылок, я вынул пачку «Лаки страйк», закурил и сунул сигареты обратно в карман. Затем я поднял засов на воротах и шагнул на гравийную дорожку, ведущую к одноэтажному дому.

Сад был маленьким и компактным, а еще аккуратным и чистым, словно казарма перед инспекцией. Окна дома защищали от солнца желтые жалюзи, выгоревшие и давно пережившие свои лучшие времена. Парадной двери не повредило бы немного краски. То же самое относилось и ко всему дому.

Я ткнул большим пальцем в кнопку звонка и подождал. Спустя какое-то время я осознал, что кто-то изучает меня, скрытый жалюзи. Я ничего не мог поделать, оставалось лишь придать лицу приятное выражение и ждать. Я придал лицу приятное выражение и принялся ждать.

Когда я уже подумал, не позвонить ли мне еще раз, до меня донесся шорох – так мышь шуршит за стеной, – и дверь открылась.

Женщина, глядевшая на меня, была худенькой, маленькой и похожей на птичку. На ней было платье из черного шелка, которое могло быть модным лет пятьдесят назад при условии, что вы живете в уединении и никто не пришлет вам номера «Вог». Ее худое старческое лицо было усталым и обессиленным, а глаза говорили мне, что в ее жизни было не особенно много радостей.

– Дома ли доктор? – спросил я и приподнял шляпу, понимая, что если кто и ценит хорошие манеры, так это она.

– Ну да. – Голос тоже звучал обессиленно. – Он в саду за домом. Я его позову.

– Не стоит утруждаться. Я лучше пройду к нему сам. Я не пациент. Просто хотел кое о чем его спросить.

– Хорошо.

Надежда, которая зажглась было в ее глазах, потухла. Не пациент. Гонорара не будет. Просто пышущий здоровьем молодой болван с каким-то вопросом.

– Но вы ведь не задержите его надолго? Он не любит, когда его беспокоят.

– Я не задержу его.

Я приподнял шляпу и поклонился с надеждой, что именно так мужчины и кланялись ей в ее лучшие дни, и снова ступил на садовую дорожку. Она закрыла входную дверь. Спустя миг я заметил ее тень, когда она принялась разглядывать меня, скрытая жалюзи на окнах.

Я пошел по дорожке, огибавшей одноэтажный дом и ведущей в сад. Док Бьюли, может, и не был великолепным целителем, зато он был выдающимся садовником, и я подумал, что на его сад стоило бы взглянуть трем горе-садоводам Кросби. Вероятно, они пережили бы потрясение.

В глубине сада, рядом с громадным кустом георгины, стоял высокий человек в белом пиджаке из альпаки, в желтой панаме, желтовато-белых брюках и резиновых штиблетах. Он смотрел на георгину так, как доктор, заглядывающий пациенту в горло, когда тот говорит: «А-а-а», только явно с бóльшим интересом.

Когда я был в нескольких футах от него, он резко вскинул голову. Лицо у него было морщинистое и иссохшее, несколько напоминавшее черносливину, а из ушей торчали пучки жестких седых волос. Лицо не то чтобы благородное или умное, а просто лицо очень старого человека, довольного самим собой, у которого нет особых запросов, которому уже на все наплевать, и пусть он не отличается остротой ума, зато не намерен сдаваться.

– Добрый день, – сказал я. – Надеюсь, я вас не побеспокоил.

– Приемные часы с пяти до семи, молодой человек, – проговорил он так тихо, что я едва расслышал его. – Сейчас я не могу вас осмотреть.