Польская литература ХХ века. 1890–1990

Верни нам хлеб с родного поля
И для гробов родные сосны.
Но главное – родное слово,
Столь извращенное лукаво,
Исконной правдой чтоб звучало:
Чтоб право означало право,
Авольность – вольность означала…

(Перевод М. Живова)

Один из лейтмотивов поэмы – переосмысление романтического образа поэта-изгнанника. Сгибаясь «под тяжестью сердца», он болезненно переживает свою вынужденную разлуку с родиной. Полностью поэма была опубликована в Варшаве в 1949 г., но фрагменты из нее (например, «Молитва», «Варшавская сирень») были широко известны в оккупированной стране, проникали даже за колючую проволоку концлагерей, вселяя в узников надежду и веру в освобождение.

Резкое осуждение правителей довоенной Польши, боль за поруганную родину, тоска по ней, по ее пейзажам, по городу своей молодости – Варшаве определяют содержание стихов A. Слонимского, издавшего в Лондоне сборники «Тревога» (1940), «Пепел и ветер» (1942), «Избранные стихи» (1944). В стихотворении «Русским» (явной реплике стихотворения Мицкевича «Друзьям-москалям») поэта волнует вопрос о будущем Польши, зависящем от восточного соседа:

Что принесешь ты нам, сосед?
Иль вновь засвищет царский кнут?
Когда ты перейдешь чрез Прут.
Когда в руины городов
Кудлатый конь казацкий въедет,
Кто будет во главе полков?
Опять Суворов иль Кутузов?
Европа смотрит и мир ждет,
Что принесете на знаменах,
Свободу всем – народам, людям
Иль вновь указ новых царей?

В поэзии М. Павликовской-Ясножевской «эстетическая доминанта сменяется этической» (по точному определению B. Британишского{66}).

О розе ли жалеть, когда горят леса —
Жалеть ли о лесах, когда весь мир горит,
Когда планета вся становится Сахарой…
Планету ли жалеть, когда разверзся хаос, —

писала поэтесса в стихотворении «Роза, леса и весь мир» (перевод Н. Астафьевой). В личной судьбе беженки, с ностальгическим чувством вспоминающей родной дом, пейзажи Кракова и его окрестностей, Павликовская видит отражение общечеловеческой мировой катастрофы.

Широко известны и очень популярны были стихи В. Броневского из книг «Примкнуть штыки» (1943) и «Дерево отчаяния» (1945), изданных в Иерусалиме. В них необычайно сильно, часто трагично, но всегда задушевно и проникновенно звучит тема родины. В них переплетаются страстные призывы к борьбе и боль жизненных потрясений, усталость, депрессия, ностальгия. Ряд стихотворений – «Письмо из тюрьмы», «Каштан» и др. – посвящен переживаниям поэта в советской тюрьме (в послевоенной Польше они были запрещены вплоть до конца 80-х гг.). Несмотря на драматические моменты скитальческой жизни, запечатленные поэтом во многих строках тех лет («над моею над жизнью всею,/видно рок тяготеет злой:/ предает меня всесожженью / каждый кодекс и каждый строй» – «К поэзии», перевод Н. Астафьевой), мужество поэта побеждает обиды, несправедливость, невзгоды, отчаяние и мысли о смерти («Смерть забывается. Жизнь – остается»).

В стихах Броневского военных лет ожили многие образы и понятия романтической поэзии, такие, например, как «Пилигрим», «Скиталец», «Изгнанник», вызывающие у читателя столь значимые и знаковые ассоциации с эмигрантской поэзией Мицкевича. «Сегодня Пилигримов я ровесник и по следам изгнанников иду» («Письмо из тюрьмы»). Вся поэзия В. Броневского находится в прямом родстве с романтической традицией, но в годы войны она как никогда раньше насыщается аллюзиями, реминисценциями, микроцитатами из поэзии польских романтиков, достигая с их помощью глубоких исторических обобщений народной судьбы: «Во-первых, Мицкевич/ с «Редутом Ордона»/ (Ордон – это о нас)» («Рецепт на поэзию»). На Мицкевича ссылается Броневский и в своем видении будущей Польши:

Разговор наш будет коротким
Вильно, Кременец и Львов не отдам
А также и Новогрудек.
Почему? – Пусть ответит Адам

(«Все равно нам, солдатам»)