Польская мельница

Жак был восхитительной ловушкой любви, которой мадемуазель Гортензия не могла избежать. Аноним смутно понимал, что речь шла о темном деле с внутренностями и с органами, о которых он, как всегда, имел что сказать, но он отстал от хода событий. Материнская страсть, и ничто иное, заставляла мадемуазель Гортензию плести свои интриги. Я не верю в угасание умственных способностей старой девы. Я убежден, что почти полное одиночество, в котором она замкнулась, сопряжено было с постоянной настороженностью. Даже когда она закрывала глаза и задремывала возле очага, мне нравится воображать себе, что и тогда она всего лишь подражала старикам и разыгрывала комедию для своего окружения и что она таким образом защищала укромный уголок, откуда руководила своей битвой. Если в начале своего знакомства с Костами она бросила вызов року из потребности себя ему подчинить, то я уверен, что теперь она продолжала бросать ему вызов своим подчинением общим законам и что она сражалась ради счастья своей жизни. Она, естественно, использовала ужасные виды оружия, и даже запрещенные. Если бы ее в этом обвинили, она первая прямодушно спросила бы: «Запрещенные кем? И почему?»

Жизнь (вдали от центров) не позволяет следовать велениям совести. Надо идти прямо к цели.

Вот почему мадемуазель Гортензия не потрудилась выказать печаль или удивление, когда в один прекрасный день Пьер де М., связанный и буйствующий, был уложен на соломенную подстилку двухколесной тележки и отвезен в больницу. Через два дня были подписаны все официальные бумаги, чтобы он был временно помещен в департаментский приют для душевнобольных. По мнению доктора и всех остальных, это временное помещение было пожизненным.

Мадемуазель Гортензия рассчитала правильно. Польская Мельница казалась очнувшейся ото сна. Почти сразу после заключения отца в сумасшедший дом Жак начал проявлять инициативу. Он стал разводить охотничьих собак.

На собственность его пропавшего брата, следов которого так никогда и не нашли, был наложен секвестр. Наследство от де М. из Коммандери, запутанное, как клубок шерсти, с которым поиграл котенок, кормило и поило слишком многих, чтобы можно было рассчитывать уладить это дело. Что касается наследства от Пьера де М., то вопрос о нем нельзя было и поднимать; сумасшедший, но живой, он стоил денег, а не приносил их.

Жак избавил дом от ос и барсуков. Он перестроил часть конюшен под псарни. Всегда находятся люди, которым плевать на рок; они ничем не брезгуют, лишь бы были снисходительными к их собственным грязным фантазиям (главным образом к большой попойке каждую неделю). Жак довольно легко нанял трех таких типов. Они были без ума от своего хозяина. Из них и из собак сложилась веселая компания, весьма симпатичная. И несомненно, очень опасная для анонима, поскольку больше он не написал ни строчки.

Я более или менее представляю себе, что должно было произойти с Жаком. Разводить собак — дело непростое. Трое пройдох должны были расценивать эту работу как дворянскую грамоту. Кто мог бы устоять против этих головорезов, гордых, как Артабан?[8] За три месяца, проведенных с ними, Жак стал неузнаваем. Похоже, он пережил удивительный моральный подъем. Он путешествовал. Он добирался до Англии, чтобы купить производителей чистых кровей. Он учил своих пройдох тому, чего не знает никто. Он сам взялся за дело.

Это эпоха царствования мадемуазель Гортензии. Не регентства, а именно царствования. Все оборачивается ей на пользу, даже ее старость, даже немощь, которая дает ей наконец счастье! Которая, как представляется, дает ей счастье. Она властвует над Польской Мельницей. Она, должно быть, часто вспоминала Коста. Наверное, беседовала с этой беспокойной тенью и говорила ей: «Мое поручительство имеет все больший вес. Поводья у меня в руках».

Она смеялась над богатством, жила на воде и хлебе, все еще носила старые платья времен Коста и даже совершала умышленную оплошность, криво нацепляя на свое тряпье старинные украшения из свинца, нанизывая на свои узловатые пальцы кольца для занавесок, словно в насмешку над сословными знаками отличия. Из чего легко заключить, что она крепко держала свой скипетр. Это было то, что ей хотелось всем показать, поскольку интерес ее был в другом. Повенчавшись с роком, она глумилась над ним, как глумилась бы над своим супругом. Она урезала его карманные расходы, оспаривала его свободу, вставляла палки в колеса, отравляла все радости и не могла успокоиться, не завладев им, как слепень волом. Если придавать глаголу «любить» смысл, который обычно ему придают, то она не любила Жака. Она любила его, как старая жена любит вечерни: чтобы иметь достаточные основания жаловаться на мужа, выбравшего кабак в это посвященное Богу время.