Польская мельница

Я проводил Альфонсину к матери и безукоризненно расшаркался. В этом кругу преуспевающих мелких торговцев, которые подпирали стены партера, сплетничали непринужденно и язвительно, не обращая никакого внимания на громыхание оркестра, мне отпускали только натянутые улыбки. Дело в том, что я был членом музыкального общества «Хоровая капелла», а все эти люди членами общества «Муниципальная музыка». Я, естественно, примкнул к первому, где объединились дворяне и видные жители города. Либералы из другой группы должны были бы понять, что мой выбор напрашивался сам собой.

Я пошел получить несколько более одобрительных улыбок от моих соратников по музыкальному обществу. Мне не хочется здесь упоминать «кое-кого», даже семейство де К. Я прекрасно знал, чего стоила их любезность, но было еще небольшое число мелких служащих, которые вступили в «Хоровую капеллу» в интересах карьеры. В этот вечер их привлекали для разных дел, почетных, но бесплатных, либо в оркестре (который поочередно был сначала от «Хоровой капеллы», потом от «Муниципальной музыки»), либо в качестве добровольных блюстителей порядка, которые повсюду должны были присутствовать. Они носили в нашем клане нарукавные повязки с золотой пуговкой.

Как я только что сказал, оркестр составляли музыканты то из «Хоровой капеллы», то из «Муниципальной музыки». Одни уступали место другим после каждой кадрили. Это придавало совершенно особое оживление балу дружбы.

Если говорить о нас, то мы гораздо чаще пускали в дело медные инструменты (мы были трубачами). У нас имелись корнет-а-пистоны, рожки, тромбоны и даже валторны, которые подавали очень волнующий сигнал перед началом каждого танцевального отделения. Муниципальный оркестр (который был музыкой) использовал одновременно и медные (менее искусно, чем наш), и деревянные духовые инструменты: кларнеты, флейты, гобои.

Как только слышались валторны, видно было, как приходят в движение нижние ярусы лож. Все дамы вставали. Вниз по лестнице струился поток шелков и муаров, а также переливающихся драгоценностей. Величественные лебеди приникали к майским жукам в черных фраках, и наша галера, на авось, пускалась в путь.

Как только гобои или флейта принимались выводить свои рулады, суматоха охватывала верхние ярусы; все сбегали по лестнице и наводняли партер, иногда даже с криками.

Но столь резкого разделения, как я здесь описываю, все же не было, и каждый раз отдельные перебежчики или смельчаки проникали во вражеский лагерь.

Я немного прогулялся по круговым проходам. И обнаружил в них оживление, которое нельзя было отнести на счет обычных мелких скандалов: насколько можно было судить по лицам, сияющим и насмешливым, речь, похоже, шла о шутке, вызвавшей общее веселье.

Я стал присматриваться и во все уши слушать, но понял суть, только войдя в фойе. Я был вынужден протереть глаза. Там была Жюли!

И ее присутствие там было весьма странным.

Когда я ее заметил, она показывала мне дурную сторону своего лица. Не знаю, что предшествовало моему появлению, но никогда прежде эта дурная сторона не была настолько дурной. Кривой рот полностью обезобразил щеку, и от него, словно ради привлечения внимания к глазу, пролегли две крупные глубокие морщины, а сам глаз в точности напоминал ложку простокваши.

Она сидела на стуле у стены, а вокруг нее, как вокруг упавшей лошади, на приличном расстоянии двигалось по дуге, с шушуканьем, все общество.

Она заплела свои волосы в косы и, надо признаться, очень, на мой вкус, красиво, а на шею повесила ожерелье из крупных плоских зеленых камней, которое, должно быть, досталось ей от прадеда Коста. Корсаж у нее тоже был зеленый, ядовито-зеленого цвета.

Я не смог обдумать как следует факт ее присутствия. Не успел я оправиться от этой неожиданности, как Жюли встала, словно не замечая людей, которые ее окружали, и направилась к партеру. Я вместе со всеми поспешил за ней.

Звучал вальс, который открывал выступление оркестра «Хоровой капеллы». Собралась самая блестящая публика партера. Мужчины и женщины, которые вошли вслед за Жюли в одно время со мною, сразу были захвачены музыкой и блеском зала. Они, можно сказать, немедленно совокупились и принялись кружиться. Ну а меня больше интересовало то, что, на мой взгляд, должно было произойти дальше.

Какое-то мгновение Жюли стояла опустив руки. Я все время видел ее только с некрасивой стороны, но подозревал, что ее прекрасная сторона должна быть чем-то занята. Я был потрясен до предела, когда через некоторое время понял, что она и в самом деле была занята — занята попытками кого-нибудь пленить.

Даже если бы у меня оставались хоть малейшие сомнения на этот счет, их рассеяли бы лица людей. Эти лица смеялись: мужские — с жестокой (и даже немного отчаянной) злобой, женские — со злобой, наполненной ликованием, давно выношенной, которая, чувствовалось, способна была не утихать сотню лет. Жюли явно хотела танцевать и призывала партнера.