Польские повести

— Все знают, Циприан, что не сам я выбрал себе такую судьбу. — Голос у Отца был решительный, почти резкий. — Мне ее другие выбирали.

— Что верно, то верно, — примирительно закивал Ксендз. — Я тебя понимаю. И всегда рад помочь. Но и для нас наступают плохие времена.

— Знаю. Пани мне все рассказала. Я ее по дороге встретил.

— Такие, брат, дела. Одни несчастья. И с женой мы никак не столкуемся. Поссорились, уехала на ночь глядя. Она тебе ничего не говорила.

Отец выжидающе промолчал.

— Понимаешь, — начал снова Ксендз, — спор у нас вышел из-за Сабины. И из-за Пшеница.

— Ого! — удивился Отец. — Вот как?

— Да, так, — подтвердил Ксендз. — Сабинка Директору приглянулась. Он к нам зачастил…

— А Сабинка что на это?.. — осторожно спросил Отец.

— Знать его не хочет. И мать тоже… Уперлись обе, а я все думаю, может, зря они так?.. Сам знаешь, какие сейчас времена, а он человек солидный, с положением.

— Кто знает, — неуверенно сказал Отец.

За разговором мы не заметили, как оказались в саду. Между низкорослыми фруктовыми деревьями с побеленными стволами темнели поставленные в несколько рядов ульи. Если бы я был здесь один, то, наверное, здорово бы испугался. Освещенные пробивавшимся сквозь листву лунным светом деревянные, грубой работы апостолы, казавшиеся от этого еще более строгими, стояли, погрузившись в молитву. Было так тихо, что я слышал, как осыпаются лепестки отцветавшей вишни. Ксендз подошел к одному из ульев, который был повыше остальных, отворил узенькие высокие дверцы, засунул руку по локоть в глубину и обернулся к Отцу:

— Давай сюда. Пусть пчелы охраняют твое сокровище.

Но сверток был слишком велик и не пролезал в дверцы.

— Ну, раз такое дело, подождите минутку.

Отец долго распутывал на свертке узлы — веревки и проволоки — и наконец вытащил из тряпок и бумаги двустволку. Долго подкидывал ее в руках, потом словно бы согнул пополам, так что хрустнуло железо, при лунном свете заглянул в дуло, сунул руку в карман, вынул оттуда два патрона, помедлил немного…

— Что ты задумал, свояк, опомнись! — увещевал его Ксендз.

Но отец уже щелкнул затвором и спрятал ружье в улей.

— Нынче ночью собирался поохотиться. Пусть лежит наготове.

— Знаешь, свояк, я бы хотел…

Отец не дал Ксендзу договорить.

— Послушай, что я тебе скажу. — Он подошел к Ксендзу вплотную, заглянул ему в лицо. — Знаешь, кто меня накрыл за этим делом в лесу? Альберт, твой выкормыш.

— Слышал, что он вернулся, ищет, нет ли где тепленького местечка, — угрюмо проговорил Ксендз.

— Уже нашел. Разыгрывает из себя охранника. С обоими директорами, со старым и с новым тоже, спелся. И ваши блюстители порядка с ним заодно.

— Но ведь еще и недели не прошло, как он приехал… с геологами.

— Вот и полюбуйтесь. Еще и недели не прошло, а он уже большой начальник.

— Как же так, ведь Пшениц мне ничего об этом не говорил? — удивился Ксендз.

— То-то и оно. Нужно глядеть в оба. Сдается мне, что он сюда вернулся, чтобы отомстить. И еще сдается, он способен на все.

— Кто пришел с мечом…

— Никто теперь с мечом не ходит. А вот моя старушка может еще пригодиться. Но в случае чего — ты ничего не знаешь. А еще в случае чего…

— Свояк! Побойся бога… Ты говоришь с духовным лицом…

— От души желаю, чтобы она тебе не пригодилась, — сказал Отец.

Этих слов Ксендз, казалось, уже не слышал: он все время глядел на калитку церковной ограды.

— Сабина, это ты? — позвал он вполголоса. Но никто не ответил.

— Видно, почудилось, — буркнул Ксендз. — Ну, ничего не поделаешь, придется идти за ней.

Ксендз забрал стоявшую в сенях лампу и повел нас в церковь. Мы вошли в приоткрытую боковую дверь. В тусклом свете лампы с трудом удалось разглядеть роспись на стенах, золотой блеск царских врат, отделявших главный алтарь. От икон с обеих сторон алтаря пахло чуть сладковатым устоявшимся запахом завядших цветов. Темные деревянные стены еще дышали теплом минувшего дня. Возле самых дверей стояли наполовину уже разобранные, забрызганные краской и известкой леса — след недавних реставрационных работ, помнится, и мы, школьники, тоже собрали свои скромные средства на реставрацию церкви.

Нравилась мне церковь в эту необычную пору, хоть и было немного жутковато. А Сабину все никак не могли найти.

— Опять за свое, — сердился Ксендз.

Он снял с гвоздя конец шнура, свисавшего с перекрытий, и осторожно потянул его два раза — где-то наверху зазвенел колокольчик. Ксендз запрокинул голову, прислушался.

— Ой, до чего упряма! — пробормотал он. В голосе его было, пожалуй, больше удивления, чем гнева. — Коли так, придется пойти за ней.