Польские повести

Он повернул к парку, не отдавая себе отчета, куда идет, какая-то сила тянула его к месту вчерашнего разговора. Он уже знал, что сегодня не уедет из Злочева, что он должен ждать.

В парке он сел на скамейке на солнышке. Вот уже сколько лет, работая журналистом, он постоянно сталкивался с человеческими судьбами, наблюдал разные их повороты, был свидетелем успехов, крупных побед, малых и больших трагедий, тихих и жалких человеческих поражений. Однако никогда, сочувствуя или завидуя им, он не давал воли своим собственным чувствам, не позволял себе сопереживать, как это произошло теперь. И, упрекая себя за это, он в то же время испытывал какое-то тихое удовлетворение от того, что не утратил способности ощущать боль другого человека, как свою собственную. Прикрыв глаза, он сонно размышлял о предстоящей встрече с Горчиным, вернее, о том, нужна ли эта встреча, взвешивал все «за» и «против», пока его не одолела дремота.

Дремал он, однако, недолго: кто-то тряхнул его за плечо. Еще не совсем проснувшись, он безуспешно пытался столкнуть назойливую руку, но наконец открыл глаза. Перед ним стоял секретарь горсовета.

— Обворуют вас, пан редактор, — улыбнулся тот своими близорукими глазами.

— А что у меня красть? — рассмеялся Валицкий. — Разве что мои иллюзии, которых у меня и так слишком много… Садитесь.

— Спасибо, я тороплюсь. Просто я подумал, что с вами что-то случилось.

— А что могло случиться, молодой человек… Что там нового у вас в горсовете? Да садитесь, поговорим, раз уж вы меня разбудили.

— Сегодня прокурор дал санкцию насчет Венцковской… Ну, в общем, посадили ее, — пояснил он, заметив непонимающий взгляд Валицкого. — Дождалась-таки своего.

«Куда ни повернись, везде чувствуешь этого человека. Он еще в больнице, а здесь все идет так, как будто он ни на минуту не отходил от дирижерского пульта. Итак, одним противником меньше. Но таким сильным ударом он наверняка свалит с ног и многих других. Нелегко придется с ним старику Юзале».

Юзаля в последний раз просматривал свои заметки, что-то вычеркивал, поправлял, дописывал. Он готовился к разговору с Горчиным, который уже вышел из больницы, но в комитете еще не появлялся. Оставленное там для него письмо извещало его о том, что Юзаля ждет с ним встречи.

Был вечер. Валицкий, которого он видел в начале дня, куда-то запропастился, как назло, именно теперь, когда Юзаля хотел серьезно поговорить с ним о Венцковской и об этой молодой врачихе, которая вроде бы уже уехала из Злочева.

«Это будет нелегкий разговор, — думал Юзаля о Горчине. — Мне мешает моя симпатия к нему, его добрая воля и честность, а также моя… старость. Человек с течением времени все меньше уже требует от себя и с теми же мерками подходит к другим. То есть начинает отпускать им грехи…»

Он снова склонился над заметками, но не читал их, потому что помнил все, что записал, помнил лица своих собеседников, каждое движение рта, улыбку и то, как скованно и неуверенно держались они вначале, пытаясь разобраться в его намерениях. Он задумался над одной особенностью, которую замечал уже не в первый раз: с кем бы он ни разговаривал, с противником ли Горчина или с человеком, настроенным дружественно, у всех решительно первый секретарь вызывал какое-то сугубо личное, страстное, можно бы сказать, отношение. Как речи доброжелателей, так и речи обвинителей подтверждали впечатление, что Горчин был здесь фигурой значительной, человеком, который брал на себя всю власть и всю ответственность и не делал из этого секрета. Он доказал это своими действиями, своей неутомимой ежедневной активностью. Именно это было важно и ценно, считал Юзаля, что не мешало ему терпеливо выслушивать десятки возражений, вызванных деятельностью первого секретаря.