Польские повести

Нелегко мне было об этом говорить. Кому приятно признаваться в своих ошибках? Не верьте такому, если вы его встретите, потому что это сукин сын или дурак. Мне это стоило много здоровья, много бессонных ночей. Но совесть не позволяет мне молчать. Впрочем, это не только вопрос моей совести, тут есть и более важный момент. Уход Горчина может плохо отразиться на здешней среде; вы сами знаете, как такие перемены влияют на людей. Каждый считает, сколько секретарей он пережил, хвастает этим и ждет, когда же и очередного черти унесут. Да, есть, к сожалению, и такие, причем даже среди членов партии. Так что для партии было бы, пожалуй, полезней, если бы мы нормализовали положение, не прибегая к хирургическим операциям. Разумеется, какие-то изменения необходимы, это не подлежит сомнению. Горчин должен остаться, но должен взяться и за себя, научиться подходить к себе так же критически, как он подходил до сих пор ко всему и ко всем. А мы должны ему в этом по-партийному помочь. Такова моя точка зрения, и я буду ее придерживаться, независимо от того, нравится это кому-нибудь или нет.

Все его недавние собеседники стояли теперь у него перед глазами, он снова слышал все, что говорили люди, которые делились с ним своими сомнениями и задавали вопросы ему и себе, вопросы, касавшиеся не только данного человека, но и более общие, с помощью которых они пытались найти смысл политической деятельности, определить облик партийного деятеля.

«Так какой же ты в конце концов, Михал Горчин? — спрашивал себя Юзаля. — Сколько у тебя лиц и сколько шкур, которые на тебя надела жизнь, учеба, работа? Каково твое истинное лицо, человек, взявший на себя претворение в жизнь нашего дела?»

Михал поднял телефонную трубку. Он понимал, что откладывать разговор на завтра бессмысленно. В течение нескольких секунд, пока его соединяли с гостиницей, он еще надеялся, что Юзали не окажется в номере, что, может быть, он сидит внизу, в ресторане, или гуляет по городу. Но дежурная развеяла его надежды.

«Ясно же было, — успел подумать Горчин, прежде чем услышал в трубке спокойный, хрипловатый голос Юзали, — что старый сыч сидит в своем гнезде и в который раз раскладывает карты, которые выпали ему в этой игре, — все тузы, и мелочь всякую, и джокера — меня, и не знает, что с этим джокером делать, в какую комбинацию его подложить. Сидит и подсчитывает все «за» и «против». А тут еще эта чертова мелочь, с которой мы оба не знаем, что делать, — сбрасывать ее или нет… Ясно одно — я мог бы попасть и в худшую переделку».

— Конечно, заходите, — Юзаля ответил не сразу, словно колебался с минуту. — Я здесь просто подыхаю со скуки. К счастью, я уже возвращаюсь домой. Нынче последний вечер торчу в этом вашем Злочеве.

— Последний вечер, — повторил Горчин, откладывая трубку. — Кто знает? Если и для меня последний, тогда согласен. В противном случае, милый старичок, это еще долгая история.

Он вышел на улицу. Пересек парк, минуя закрытый на каникулы Дом культуры, потом по боковой тропинке обошел неосвещенную площадку перед зданием уездного Совета. Он шел, не обращая внимания на сидевшие на скамейках парочки. Влюбленные, склонившись друг к другу, таинственно шептались, совершали ритуал первых любовных прикосновений, который ему никогда не был по-настоящему знаком. Только громкий смех какого-нибудь паренька или визг девушки вызывал в нем сожаление о той поре его жизни, которая миновала так быстро и уже никогда не вернется.

Он шел главной злочевской улицей — аллеей имени Двадцать второго июля. Несмотря на довольно ранний час, город был безлюдным. Это произвело на него угнетающее впечатление. Пустые, темные помещения магазинов с едва освещенными витринами, мрачные глыбы костелов и учрежденческих зданий, мерцающий туман в длинных, теряющихся вдали боковых улочках. В эту минуту он почувствовал что-то вроде благодарности к Юзале за то, что он есть и ждет его прихода — единственный человек в этом городе, в этом замкнутом теперь для него человеческом коллективе, единственный, к которому он может обратиться. Пустота на улицах в эту пору заставила его осознать с особенной ясностью, — раньше он не думал об этом так отчетливо, — что Злочев — это маленький, провинциальный городок, а жители его живут двойной, разделенной на две половины жизнью и неизменно день за днем делят свое время между работой и домом. Вот сейчас они как раз забаррикадировались в своих домах: ужинают, разговаривают с женами о минувшем дне, проверяют, как их дети сделали школьные уроки, смотрят передачу по телевизору. Они живут этой второй жизнью, отрезанные от мира со всеми его трудными проблемами, и больше им сейчас ничего не надо. Они живут в мире, в который он, Михал Горчин, не имеет доступа.

Только возле автобусного вокзала чувствовалась какая-то жизнь. Здесь скопилось довольно много людей, жителей окрестных деревушек, которые ждали последних рейсов. Наиболее шумно давала о себе знать молодежь из вечерних школ. Этих не тревожила ни темнота, ни долгое ожидание, ни мысль о предстоящем пути.