Польские повести

«Наверное, валяется, паршивец, в постельке, как новорожденный. У него, видите ли, моральное похмелье, но от всех своих опасений и тревог он уже освободился, — ночная баталия со Стариком позади, он, конечно, покаялся и пообещал исправиться, рассчитывая, что блудному сыну, который послушно возвращается на путь истинный, легко простятся все грехи, та девушка теперь для него только лишний балласт, он сбросил ее со счета, задушил в себе прекрасное чувство и отступил на безопасные позиции. Вот так-то, мой миленький, глупенький Стефан Валицкий, опять ты угодил в дерьмо. Ты, как ребенок, как наивный простак, позволил себя обмануть благородной иллюзией борьбы и страдания… Утешься, однако, хотя бы тем, что Главный будет тобой доволен. Это не только твоя неудача, не только очередной крах неисправимого индивидуалиста, это еще одно доказательство того, каков мир, в котором тебе приходится жить. Так что отбрось наконец, и чем скорее, тем лучше, все свои мечты о силе и отваге людей, об их порывах, о естественной склонности жертвовать собой. Плюнь на это и присоединись к большинству, скандируй вместе с ними разные мудрые лозунги и даже думать не смей, чтоб куда-то высунуться. Держись, парень, держись до конца, который и так лишен какого-либо смысла…»

Он включил мотор. Еще с минуту чувствуя, как в душе у него угасает последняя искорка надежды, он смотрел на входную дверь, которая с какой-то магической силой притягивала его взгляд. Наконец он тронулся с места и вывел машину на проезжую часть улицы. Когда он уже включил первую скорость, из подъезда выбежал Горчин и прямо через газон бросился в сторону парка.

У Валицкого даже сердце екнуло. От волнения на миг потемнело в глазах, он слишком быстро отпустил сцепление, отчего мотор заглох. Уже не торопясь, он включил его снова, догнал Михала, пересек ему дорогу и остановился.

Горчин замер на полушаге. Он не узнал ни машины, ни сидящего в ней человека, который дружески улыбался ему.

— Это я, Валицкий, из «Газеты роботничей». — Валицкий открыл дверцу, догадавшись по блуждающему взгляду Горчина, что тот не узнает его.

— У меня нет времени. — Горчин, словно отмахиваясь, поднял руку. — Я бегу на автобус.

— Садитесь, я вас подвезу.

— Ну, если так, — пожал плечами Горчин и неловко взгромоздился на сиденье. — А вы откуда здесь взялись? Стойте, куда вы поворачиваете? К вокзалу надо направо!

— Я правильно еду, я бы даже сказал — очень правильно, — тихо рассмеялся Валицкий. — За эти несколько дней я научился неплохо ориентироваться в вашей дыре. Мы мчимся прямо в Н., товарищ секретарь.

— Ах, понимаю, вы слышали вчера наш разговор с Юзалей.

— Вот именно. И ловко все скомбинировал, чтобы забрать вас с собой; я тут почти с пяти часов стоял дожидался, — серьезно добавил Валицкий. Он чувствовал огромное облегчение и вместе с тем был слегка возбужден, хотя совсем не так, как до этого. Он выжал газ до отказа и погнал машину как сумасшедший, не сбавляя скорости на поворотах, лишь бы как можно быстрее оставить этот город позади. На язык просились какие-то слова, вопросы, — все то, что копилось в нем эти дни и что ему хотелось сейчас же, немедленно выложить человеку, который так внезапно вошел в его жизнь. Да, дело было не в чисто профессиональном интересе, — Горчин стал для Валицкого какой-то очень личной нравственной проблемой.

«Этот сонный и измученный человек, который сидит рядом со мной и по-прежнему продолжает воевать со своей совестью, не знает, как многим я ему обязан. Ухватился за одну мысль, союзником которой стал и я, и мчится вперед вслепую, как бабочка на огонь. Как это великолепно и страшно — вот так ставить все на последнюю карту. Но и как по-человечески, как достойно нашего мира. — Он уже забыл свои скептические размышления. — Ей-богу, я готов обнять его и прижать к собственной груди за это… Он наверняка рассмеялся бы мне в лицо и посмотрел бы на меня, как на психа. И нечему тут удивляться, и он и я, все мы боимся не только жестов, но даже самого понятия «нежность» и неумолимо воспитываем в себе лишь одно — право на надежду. Этого никто и ничто у нас не отнимет. Ни у тебя, Михал Горчин, ни у меня, жизненные дорожки которого столько раз перепутывались».

— Я думал, что уже не дождусь вас, — сказал он Горчину, — что вы изменили решение или же вам что-нибудь помешало.

— Вас бы это огорчило? — слегка насмешливо спросил Горчин.

— Очень, — серьезно ответил Валицкий.

Михал почувствовал эту серьезность и некоторое время внимательно рассматривал его. Но сказал только:

— Спать охота черт-те как.

Глаза у него опухли, в горле пересохло.

— А вы спите, я разбужу вас, когда подъедем к Н., — сказал Валицкий.

«Мы еще успеем поговорить, — подумал он. — Бояться нечего. Нам будет легко договориться, мы поймем друг друга с двух слов как люди, которые уже съели вместе пресловутый пуд соли. Спи, браток, можно не опасаться, что мы с тобой что-нибудь прозеваем».

— Ну, дело не так плохо, — возразил Горчин. — Мне достаточно нескольких минут, чтобы прийти в норму. Я почти совсем не спал, — добавил он, оправдываясь.