Польские повести

Отец сердито ткнул меня в бок, тумак был довольно увесистый. Я не мог понять, что его так рассердило. Цыганка уходила по протоптанной нами дороге к обрыву, она шла не оглядываясь. Через мгновенье я забыл и о ней, и об Отце, и о его непонятной для меня суровости, потому что вдруг увидел Огурчика, вынырнувшего вслед за Райкой из зарослей коровяка.

При виде этого зрелища смягчился и Отец.

Он пошел Райке навстречу и снял порванную и путавшуюся под копытами веревку.

— Своих не забывает, преданная, — пробурчал Альберт.

— Преданная, — согласился Отец. — И как она с таким малышом сюда добралась?

— Хорошего человека и скотина отличает, — сказал Альберт.

Слова эти оказали неожиданное действие.

Отец, распутав Райку, поднялся и, сощурившись, заметил:

— Этим, Альберт, меня не купишь. Лучше и не пробуй…

— Значит, не хотите по-хорошему? — спросил Альберт глухим шепотом.

— С тобой! Нет! Ни за что! Я-то тебя насквозь вижу. И знаешь? Знаешь, что я сделаю? — Отец распалялся все сильнее, и в глазах его вспыхивали желтые искорки гнева. — Это даже хорошо, что ты меня надоумил. Так и быть, я пойду к ним. Пойду и заставлю их дать клятву, их обоих — и его и ее… Чтобы они на порог тебя не пускали, чтобы гнали прочь, как бешеную собаку… Слышишь, Альберт! Ты к ним в дом? Ни за что! Только через мой труп.

Альберт слушал Отца с окаменевшим лицом. В глазах его угасало оживление, и казалось, что на него наваливается тяжкий, непреодолимый сон. Он облизал потрескавшиеся губы, словно собираясь что-то сказать. Но ничего не сказал. Повернулся и пошел прочь. На середине поляны, возле скважины, он остановился. И только там, не поворачиваясь к нам, спросил:

— Через твой труп, кузен?..

Он повторил отцовские слова, повторил с какой-то вопросительной интонацией, будто бы даже и мягко, но прозвучали они так зловеще, что я вздрогнул.

И у Отца тоже дрожали руки, я заметил это, когда он гладил Огурчика по его коричневой со светлыми полосами холке. Он не глядел вслед уходящему Альберту. И на меня не глядел. У меня было смутное чувство, что вроде ему стало стыдно. Чтобы заглушить стыд, он разговаривал с Огурчиком каким-то неестественно ласковым голосом.

— И ты пришел помочь. Вот и хорошо… Славные у меня помощники…

Потом повернулся ко мне:

— Ну что же, Стефек, будем делать по-своему. Идем.

Захватив с собой топор, пилу, лопату и веревку, мы пошли к реке. У берега над обрывом росла старая засохшая пихта, которая давно уже вызывала у Отца досаду. Очень нам мешали ее низко опущенные огромные порыжевшие и разлапистые ветви, а главное, оголенные могучие узловатые корни, вцепившиеся в склон, по которому мы спускали деревья к реке. Отец, разгоряченный стычкой с Альбертом, хотел немедленно навести здесь порядок.

— Нужно будет подкопать корни, — примерившись, решил он.

Работал он один, я ничем не мог ему помочь — пихта росла на склоне, и к ней трудно было подступиться. Райка, оставшись на краю откоса, нехотя пощипывала редкую лесную травку. А я подманил Огурчика почти к самой воде. На берегу, чуть в стороне от вытоптанной нами площадки, на которой мы складывали деревья, виднелись густые заросли папоротника. Буйно разросся здесь и дикий укроп, его воздушные белые, словно пена, зонтики колыхались на ветру. Огурчик, забравшись в эту чащу, совсем исчез из виду, и я смеялся, глядя на то, как Райка то и дело вскидывает голову, пытаясь отыскать сына. И Огурчик, услышав призывное ржание матери, время от времени поднимал вверх белую мордочку и громко фыркал, словно бы его разбирал смех. Потом Огурчику захотелось пить. Он осторожно сошел вниз и припал к воде, но вдруг словно бы передумал или что-то ему не понравилось. И он взглянул на меня не то с удивлением, не то с укоризной. Я наклонился к воде тут же возле него. Река у берега пела свою тихую отчетливую песню под аккомпанемент доносящегося издалека гула, где разбивался о камни плавный поток. Казалось, будто кто-то то поигрывает на флейте, то едва касается колокольчиков, не обращая внимание на грохот бубнов и далекие раскаты надвигающейся грозы. Я склонился еще ниже, чтобы лучше расслышать пение струившихся у самого берега ручейков. Сквозь густую завесу зелени пробивалось солнце, его лучи дробились в воде и, отражаясь, падали сине-зелеными монетками и дрожащими полумесяцами на деревья и камни. Вдруг я увидел, что в одном месте вода светится как-то по-особому, переливается всеми цветами радуги, будто павлиний хвост. Вскоре я заметил, что волшебные эти краски дрожат на воде только у зарослей папоротника, но там, где начиналось свечение, плавала на воде какая-то буро-зеленая жирная грязь. У нее был сладковатый, противный запах. Огурчик, возмущенно фыркнув, стал пробираться по откосу вверх, поближе к матери. Пробираясь сквозь заросли, он открыл моему взгляду скрытую в траве густую струю этой неприятной на вид жижи. Тут, в глубокой тени, она отпечаталась на темной земле какими-то неестественно яркими, разноцветными подтеками. Наклонив голову, я все шел и шел по этому яркому, разноцветному следу, пока не наткнулся на сапоги отдыхавшего в траве Отца.