Польский всадник

Я отрекался от всего этого с яростной решимостью, как монах, запирающийся на ключ в своей келье, чтобы не выходить, уничтожал в себе желание, налагал на себя невротическое исполнение своих обязанностей, маний одинокого человека в улье таких же одиноких, как он сам, людей, в дождливом городе, где улицы пустеют после шести. Возвращаться домой на автобусе, читая газету и стараясь, как это ни сложно, никого не задевать и никому не смотреть в глаза. Чрезмерное отопление в квартире, беспорядок, еженедельно устраняемый уборщицей, но растущий час от часу, как сорняки в сельве: грязное полотенце в углу ванной, тарелки, сваленные горой в раковине, – ужин, быстро разогретый в микроволновой печи и уничтоженный перед телевизором. Глубокая тишина, становящаяся невыносимой к десяти-одиннадцати часам, в особенности если не показывали никакого фильма, интересовавшего меня или достаточно сносного. Предусмотрительно включенный будильник и, как максимальная награда дня, – удовольствие лечь пораньше, не слишком много выпив, ни из-за кого не страдая и зная, что никто не может вменить мне в вину свои страдания. Выкуренная наполовину сигарета и сразу же отложенная книга, стакан воды и капсула снотворного. Приобретенные с годами навыки, позволяющие жить без энтузиазма и в то же время благополучно избавляющие от терзаний, одинокая ничтожность, заключающая человека в своего рода хитиновый панцирь, хотя он и не замечает этого, забившись в свой угол как таракан. Безразличное чувство смирения и утраты, не препятствующее самоотдаче на работе, а скорее благоприятствующее ей, потому что работа – единственное правдоподобное и представимое будущее, занятие, приносящее в конце каждого месяца несомненную прибыль и каждый день – свою дозу интриг, тщеславия, гордости и злости.

* *

Я привык говорить с очень немногими людьми и быть иностранцем. Я уже почти не чувствовал ностальгии по Испании: возвращаясь на каникулы, я находил лишь грубую и шумную страну, где повсюду курили и громко разговаривали, и через неделю уже жаждал уехать. Я приезжал в Махину и умирал от тоски, глядя на постаревших родителей, все более дряхлых и беспомощных бабушку с дедушкой, провинциально-меланхоличных и растолстевших друзей, без остатка бунтарства, с поредевшими волосами, с детьми, новыми интересами и знакомыми. Они каждый раз встречали меня со сдержанной и недоверчивой гостеприимностью, будто втайне обвиняя в предательстве, хотя все, что я сделал, было лишь реализацией нашей общей мечты о бегстве. Ее смог осуществить в полной мере лишь я один – но не потому, что у меня было больше смелости, чем у них, а потому, что меня увлекло более могучее течение, не откатывавшееся назад. Друзья упрекали, что я не был на их свадьбах, что я утратил акцент Махины, спрашивали о работе, о европейских городах, где я жил долгие годы, и я боялся, что мои ответы уязвляют их. С каким облегчением я уезжал из Махины и садился на самолет в Мадриде, но теперь я понимаю – мне открылось это на днях, в том отеле на окраине Чикаго, казавшемся заколдованным домом, – что мой страх был намного сильнее, чем я думал. Я как будто приближался к краю пропасти, и если бы сделал еще несколько шагов вперед, стал бы иностранцем навсегда и во всем мире не осталось бы места, где мое присутствие было бы с достаточным основанием оправдано. Я знал много таких людей: это как будто отдельный род, живущий в диаспоре, не ведая преследований и обетованной земли. Они никогда не знают точно, где находятся, и так и не могут до конца привыкнуть к стране, где поселились много лет назад. Эти люди возвращаются на родину и замечают, что провели за границей слишком много времени, утратили связь с жизнью своего собственного языка, и не совсем понимают, например, новости по телевизору или шутки в газетах. Они снова уезжают и знают, что возвращаться уже бесполезно: у них уже нет памяти, и отныне они обречены жить как полупризраки, не оставляющие следов и не имеющие тени. Но поверь: я хотел быть именно таким, я был отравлен словами и не мог излечиться от этого еще долго после того, как вышел из юношеского возраста. Я думал, что люблю скитания и одиночество, потому что это были популярные слова, превозносимые до небес литературой. Единственно верным чувством среди всех моих бредней был страх оседлой жизни, сетей зависимости и привычки, смертельного яда каждодневных поступков, любви, баров, работы, довольства рутиной – всего, что заключает человека в доме, среди растущего количества предметов мебели, бытовой техники, детей и домашних животных и в конце концов связывает его – не потому, что он сам выбрал это, а потому, что постепенно и бессознательно потерял какую бы то ни было возможность выбора.