Польский всадник

Но в то мгновение мне было все равно. Я чувствовала не возбуждение, а спокойную нежность, полную удивления – похожее чувство вызывали тогда во мне некоторые песни, – как будто с тобой мне не нужно было ни притворяться, ни бояться чего-то. Ты отстранялся, чтобы посмотреть на меня, но снова чувствовал себя плохо, от гашиша, иногда казалось, будто ты видишь меня очень далеко, ты дышал с приоткрытым ртом, а потом успокаивался, гладя мое лицо и волосы.

Было больше четырех, когда мы пересекли площадь Генерала Ордуньи по дороге к твоему дому. Мы прошли, обнявшись, через весь город: я склоняла голову на твое плечо и расспрашивала о твоей жизни и семье. Я просила тебя рассказать о работе в поле, но об этом ты не хотел говорить: сразу становился серьезным и менял тему. На углу того особняка с головами чудовищ или птиц на навесах крыши ты сказал, чтобы я оставила тебя. Ты жутко боялся и опять побледнел, сжимая челюсти и кусая губы. Ты едва поцеловал меня: казалось, будто тебе стыдно на меня смотреть. Ты повернулся ко мне спиной и пошел к своему дому, держась у стен, спотыкаясь, и один раз чуть не упал. Я ждала, пока ты не повернулся, чтобы попрощаться со мной. Вот и все. На другой день ты меня не узнал. Я вспоминала эту ночь, и мне казалось, что все произошло давным-давно или приснилось. Но у меня никогда не было таких снов. Мы с отцом уехали из Махины в начале июля. Он хотел вернуться в Америку, но я – нет. В Мадриде я нашла работу в туристическом агентстве. Мать оставила мне в наследство несколько тысяч долларов. Для нас жизнь в Мадриде была тогда намного дешевле, чем в Нью-Йорке, но отец не хотел оставаться. Он сказал, что уже не может выносить Испанию, потому что слишком задержался с возвращением. Его все раздражало: он покупал газету и сразу же выкидывал ее в мусорное ведро, если я включала телевизор, чтобы посмотреть новости, он уходил. Отец говорил, что становится невыносимым стариком, и просил его извинить: и действительно, он уже был не тот, что год назад. Но я не хотела признаваться самой себе, что в глубине души предпочитала остаться одна. В тот день, когда убили Карреро Бланко, мы впервые повздорили с отцом: он не позволил мне выйти на улицу.

«Ты не замечаешь, – говорил он мне, – не видишь, что творится в Испании, не понимаешь, что любой из этих сумасшедших может выстрелить в тебя!»

Однако я осталась, а он уехал. Отец продал дом в Куинсе и поселился в доме престарелых в Нью-Джерси. Там у него был друг, тоже ветеран республиканской армии. Мы не виделись много лет. Я навестила его с Бобом, чтобы пригласить на нашу свадьбу. Отец осмотрел его с головы до ног, пожал руку и попросил оставить нас наедине на несколько минут. Он сказал мне, что это будет еще одна моя ошибка. Когда родился ребенок, мне показалось, что отец отчасти примирился со мной или смягчился, вспоминая то время, когда я была маленькой. Он играл с моим сыном так же, как со мной, и рассказывал ему сказки Кальехи. Боба все это выводило из себя: он говорил, что эти сказки слишком жестоки для сознания ребенка. Я притворялась перед отцом, так же как перед самой собой, но, как только мы оставались одни, он смотрел на меня со своей обычной уверенной проницательностью и говорил: «Я же тебя предупреждал, что это ошибка».

Он не хотел, чтобы я знала о его болезни. В прошлом месяце мне позвонили из дома престарелых и сказали, что отцу осталось жить очень недолго. С того времени я не расставалась с ним. Я говорила с ним о тебе, и он улыбался, когда я рассказывала, как удивилась, снова увидев тебя в Мадриде. Отец подробно расспрашивал об этом и сказал, что умрет со спокойной душой, видя меня снова такой, какой я была во время нашей поездки в Испанию – в первые дни, в Мадриде, когда мы ходили под руку по улице Веласкеса и он заказывал мне сердцевидки и вермут в кафе в Ретиро.

«Ты не представляешь, как изменилась с тех пор, – говорил он мне, – какая изможденная и худая ты была в последнее время».