Польский всадник

Мне кажется, будто я не вспоминаю, а вижу. Взгляд охватывает неровный пейзаж, простирающийся до синих очертаний гор, ограничивавших для меня двадцать лет назад будущее и представление о мире. Я спускаюсь по дорогам среди осевших каменных оград и не могу отличить счастья от боли, а собственные чувства в данный момент от своих ощущений последней зимой в Махине. Возможно, вспоминая этого семнадцатилетнего юношу, в значительной степени незнакомого мне, я придумываю его так же произвольно, как он некогда придумывал меня, но его воображение не зашло столь далеко, он не мог предсказать, что произойдет с ним после тридцати, не осмеливался сделать это. Как бы то ни было, сейчас я – тот чужак, в какого он мечтал превратиться, и меня интригует мысль, что иногда он представлял себе подобное возвращение, а значит, я в некотором смысле все-таки принадлежу ему. Так же как мой прадед Педро боялся, что у него украдут образ и душу, если сфотографируют. Бродя по этим же дорогам в семнадцать лет, этот юноша думал, что изменится сам и, когда вернется, здесь все будет по-прежнему; сейчас я понимаю, что он ошибся. Я уже не тот, кем был, и поэтому могу говорить о себе в третьем лице, однако, даже став другим, я, к счастью или несчастью, изменился намного меньше, чем мир вокруг меня. Почти все участки заброшены: я был не единственным из своего поколения, кто отрекся от земли. Каменные ограды обрушились, и каналы заросли сорной травой. На склонах и в долине царит глубокая тишина, будто они накрыты стеклянным колпаком, и в ней, не рассеиваясь, распространяются самые далекие и слабые звуки: плеск воды в луже, шум ветра в тростниках на реке, свист птицы или глухие удары пал. по ветвям оливкового дерева. Тишина, так же как холодный и чистый воздух, обостряет мои чувства, но одновременно угнетает и пугает меня, потому что я к ней не привык. Я вижу, слышу и ощущаю все издалека, чувствую под своими ногами упругость земли, вдыхаю запах золотистых стеблей, сгнивших от сырости пашни, мокрой травы, влажных листьев, лежащих среди темных комков, запах голой коры гранатов и фиговых деревьев, водорослей в прудах, горячего навоза и пара конюшен. Я вижу розовые корни шпината, влажную ослепительную белизну цветной капусты внутри широких вощеных листьев, фиолетовый сок маслин, пачкавший руки и смешивавший свой запах с ароматом жаренного на костре свиного сала, джутовых мешков и веревок из ковыля.

* *

Я говорю с тобой из другого мира, где свойства вещей были всегда так же несомненны, как формы геометрических фигур в школьных учебниках, и прекрасно осознаю, что без озлобленного бегства не было бы умиротворенного возвращения и примирение возможно только после отречения. Я дошел до участка отца. Издалека все казалось прежним: домик, навес из уралита, тополь, к которому дядя Рафаэль так заботливо привязывал своего осла, погибшего от удара молнии. Однако исчезли тропинки и каналы, крыша домика провалилась, а вода в пруду скрыта тростником и сорняками, разросшимися по всему участку. Единственное, что осталось от того времени, – инициалы моего отца, вырезанные на цементной стене: Ф.М.В. 1966. Это напоминает мне инициалы потерпевших кораблекрушение, оставленные на деревьях необитаемого острова, куда корабль приплывает лишь через много лет, когда никого уже нет в живых. Я вспоминаю, как декабрьским утром дядя Пепе, дядя Рафаэль и лейтенант Чаморро срезали латук и складывали его в мешок, а я держал его раскрытым красными от холода руками. Узловатые руки, впалые щеки и орлиный нос дяди Рафаэля приобретали зимой фиолетовый оттенок. Дядя Пепе соорудил себе плащ, сшив между собой целлофановые пакеты со штампом нитратов из Чили, и гордо прогуливался в нем под дождем, восхищаясь этим непромокаемым легким материалом, называемым им «пресисласом». В домике у огня, когда шел такой сильный дождь, что приходилось прерывать работу, дядя Пепе, восторженный сторонник прогресса, свертывал сигареты приспособлением, состоявшим из колечка и маленькой рукоятки, и говорил, что когда-нибудь все обязанности, стоящие нам стольких усилий, будут выполнять машины. Дядя Рафаэль смотрел на аппарат для свертывания сигарет как на доказательство справедливости предсказаний своего брата, а лейтенант Чаморро, уже уставший упрекать их за вредную привычку курить, серьезно и скептически замечал, что даже когда в мире будут лишь автоматы, все равно останутся эксплуататоры и эксплуатируемые. Теперь на выкрашенной в зеленый цвет металлической двери домика висят цепь и замок, как будто внутри осталось что-то, кроме мусора. Однажды во время рождественских каникул, незадолго до моего одиннадцатилетия, мы вчетвером ждали на участке отца: он должен был вернуться с рынка и принести еду, но так задерживался, что у меня уже дрожали от голода ноги.

– Вдруг с ним что-нибудь случилось? – говорил дядя Рафаэль, вглядываясь в дорогу, где отца все еще не было видно.