Польский всадник

Я выпил перед выездом пару чашек кофе, но все равно хотел спать, гипнотизируемый фарами встречных машин и белыми линиями шоссе. Веки слипались, болели шейные позвонки и мускулы, и, боясь откинуть голову на сиденье, я держал спину прямо, крепко сжимая руль, и нажимал на педаль газа с сонным ощущением опасности. Я пристально смотрел на белую линию, стремительно приближавшуюся ко мне из темноты, а потом терявшуюся в зеркале заднего вида – с каждой минутой все быстрее и дальше в безлунной ночи, среди темных холмов и оливковых деревьев, мелькавших, как образы подкрадывающегося сна. Женщина с чемоданом, бродящая в окрестностях вокзала Гранады, седые волосы бабушки Леонор, сумасшедшая, ходившая вечером по улице Посо со спрятанной под платком брусчаткой. Огни на углах улиц – те же самые, что я видел сейчас перед собой, заброшенные сельские дома возле шоссе, дед Мануэль, идущий ночью через горную цепь, неподалеку от тех ночных пейзажей, которые я проезжал полвека спустя со скоростью сто двадцать километров в час. Всадник, снившийся мне иногда, дядя Пепе, вернувшийся с войны, Михаил Строгое на обложке книги, подаренной мне матерью на день рождения. Я почувствовал, что засыпаю, тряхнул головой и притормозил, увидев перед собой задние огни грузовика. Я решил, что успею обогнать его, переключил скорость и ощутил под ногами вибрацию двигателя. Обгоняя грузовик, я почувствовал, что нахожусь между жизнью и смертью, вне времени и реальности, будто летя во сне. Я не возвращался от Феликса, не ехал в Мадрид, чтобы работать утром синхронным переводчиком, я был всего лишь силуэтом человека, сидящего за рулем и освещенного фарами встречной машины. Я слушал голоса и песни по радио, а слабый зеленоватый свет и стрелка настройки, двигавшаяся с одной радиостанции на другую, будто неся меня сквозь все голоса ночи, вызывали в памяти внушительный радиоприемник со шторками, стоявший в доме моих родителей. Он находился очень высоко, на консоли из побеленного кирпича, и мне приходилось залезать на кресло, в котором меня кормили, чтобы достать до кнопок. Из приемника доносились шум дождя и стук лошадиных копыт: начинался сериал «Экипаж номер тринадцать» или всадник скакал на лошади в дождливую ночь под отдаленные раскаты грома. Все быстрее и быстрее, с одной радиостанции на другую, волны песен, обрывающиеся от легкого движения пальцев, слепящие огни, указатель поворота направо: «Махина, 54 километра». Он тотчас остался позади, и я торжествующе вел машину, с опасной ясностью сознания, похожей на вызываемую кокаином и возникающей, когда удалось преодолеть первую волну сонливости. Сейчас я вспоминаю то чувство и не уверен, что смогу объяснить тебе его. Это была смесь страха и дерзости, беспричинное воодушевление – такое же головокружительное и пустое, как шоссе, тянувшееся передо мной прямой лентой, когда около трех часов утра я проехал Деспеньяперрос и стрелка показала сто тридцать километров на первых равнинах Ла-Манчи. Видя красноватый свет на горизонте, я думал, что начинает светать, но это были огни городов. Я наткнулся на радиостанцию, передававшую песню Отиса Реддинга, и подпевал вслух, не вспомнив еще ее названия. Приблизившись к знаку, предупреждавшему о резком повороте налево, я инстинктивно приподнял ногу с педали газа и увидел фары грузовика, обгонявшего другой на повороте. За одно мгновение настоящей ясности и ужаса я понял, что если не съеду с дороги, то погибну под колесами грузовика. Я давил на тормоз, но скорость не уменьшалась, желтые фары слепили глаза, и белая морда грузовика занимала все пространство перед ветровым стеклом. Я вздрогнул от гудка, и на долю секунды абсолютная безмятежность заглушила во мне страх смерти. Наверное, я повернул руль с закрытыми глазами. Когда тряска прекратилась и я снова открыл глаза, машина стояла, но радио по-прежнему работало и все еще звучала песня, начавшаяся, когда я заезжал за поворот. Самое странное было не то, что я жив, а то, что Отис Реддинг все еще пел «Му girl», как будто за последнюю минуту не прошли целые годы.

*****

Он идет по Лексингтон-авеню, укутанный, как эскимос, и проклинает свою судьбу, шум, выхлопы машин и мокрый ветер, налетающий на каждом углу. Здесь еще холоднее, чем в Чикаго: на нем утепленные перчатки, шарф, полупальто в красную и черную клетку, две пары носков, шерстяная шапка и наушники, но ничто не помогает, он по-прежнему умирает от холода – лучше было остаться смотреть телевизор в гостинице. Пар изо рта такой же густой, как пар из канализационных решеток и трещин в асфальте, на кончике покрасневшего носа заледенела капля,