Потом пошел уже ништяк, потому что Анжела перестала наконец слоняться по моей хате, шарить своими черными гляделками по мебельной стенке и домогаться, чтобы я показал ей какую-нибудь свою детскую фотку, когда я был еще голенький. Еще чего придумала. Я никогда не был маленький, говорю я ей. На полном серьезе. Я родился уже довольно большой и с трехдневной щетиной, а потом только рос, даже есть не надо было. Заливаешь, говорит она и бухается на диван. Джордж сразу, но не будем про личное. Ты, наверное, устала? — говорю я ей. А она мне, что нет, просто она вообще любит полежать, полежать и помечтать. Ну, мне по фигу, о чем она собирается мечтать, о горных кручах или что она выиграет областной конкурс на самый черный прикид и ей за это дадут черную медаль, но я тихой сапой пристраиваюсь рядышком. Неважно, о чем она там размечталась. Она вынимает из сумочки бумажник с документами. Я потихоньку начинаю. Но об этом не буду, потому что это дело интимное. Такую, как она, главное не испугать, потому что эти шизанутые тридцать килограммов готовы в любой момент достать из своего бумажника маленькие гибкие крылышки и выпорхнуть в вентиляционную трубу с жалобой в отдел по делам несовершеннолетних. Нет, правда. С психами лучше без шуток. Поэтому я ее спокойно так, потихоньку, без жестокости и насилия. Она вытаскивает фотку какого-то облезлого на вид хмыря. Роберт Шторм, говорит и смотрит мечтательно. Ладно, думаю, пусть сосредоточит свое внимание на чем-нибудь другом. А сам манипулирую уже вплотную к ней, но это очень личное. Тут она начинает доставать разные коллекции всякого мусора, свои письма к подруге из Англии, которая ей ни разу не ответила. Потому что, возможно, не тот был адрес или не тот язык. Потому что, говорит Анжела, между английским и сленгом большая разница. Сленг — это такой язык, на котором тоже разговаривают. И вот, например, та англичанка говорит именно на сленге, а письма по-английски не поняла. Подумала, что это и не ей вовсе письмо, потому что адрес Анжела тоже написала по-английски. Или, может, подумала, что это письмо из цепочки счастья, и сразу же выбросила его вместе с картофельными очистками и использованной салфеткой. Наверное, так и было, шепчу я Анжелке прямо в ухо, чтобы заинтересовать ее другими, более важными делами. Ноль реакции. Я бы мог с нее сейчас платье снять, она бы даже не заметила, пока я ее не трахнул бы как следует, а может, даже и вообще не заметила бы. Значит, мы на верном пути. Суперосторожно. Она лежит на боку и перебирает свои бумажки, эти свои говнюльки. Вот листик с дерева. Вот краеугольный камень. Вот окурок, к которому прикасались губы Господа Бога. Вот ее Первое Причастие, которое она выплюнула и засушила, а теперь хранит на счастье. Вот ее первый волос. А вот ее первый зуб. Это ее первый ноготь, а это ее первый парень Роберт Шторм в профиль с охотничьим ружьем на охоте в Охотничьем обществе. Я потихоньку делаю свое. Колготы. А она гонит дальше как ни в чем не бывало, просто телеведущая какая-то, голова разговаривает, а пониже пояса в нее может войти по очереди вся польская армия, она и глазом не моргнет. В этом она вся, эта Анжела. Бесповоротно занята разговором. Пусть говорит. Не буду вдаваться в подробности, но при снятии трусов она даже сотрудничала. Подняла попку, засмотревшись в открытку с курорта, которую ей прислала из Хеля подруга из Щецина. Типа я тут классно отдыхаю, много гуляю по свежему воздуху, погода хорошая, солнце, костер, гитара и хорошее настроение и P. S.: нам песня строить и жить помогает. Ну, лиха беда начало. Я боялся ее реакции в ключевой момент, чтоб не выскочила с криком. Тесно, но тепло, раз-два-три, мое лицо в ее мокрых волосах, с которых я смыл под краном уже упомянутые тошнотики, а джордж тихонько мурлыкает свою песенку-чудесенку. Она вроде ничего, кажется, даже сотрудничает, хоть я и боюсь, как бы не выкинула какой-нибудь очередной номер с бетоном или еще каким валуном. Она гонит про то, что когда-то любила собирать марки, а теперь ей это кажется инфантильным, так ей сказал Роберт, из-за чего между ними не раз доходило до ссор и конфликтов.