Полуденный бес

«Где мой ребенок?» – спросила женщина.

Вирский забегал по комнате в сильном волнении.

«Кто тебе сказал? Какой еще ребенок? Твой сын погиб, не родившись!»

«Как его имя?» – настойчиво спрашивал труп.

Из-за полуоткрытой двери на меня повеяло могильным холодом. На ватных, непослушных ногах я побежал, вернее, скатился вниз по лестнице, понимая, что произвожу ужасный шум. «Кто здесь?!» – закричал Вирский. Не разбирая дороги, я мчался по ночному парку, царапая в кровь лицо и руки в зарослях терновника. Мне чудилось, что Вирский преследует меня.

Я пришел в себя на крыльце дома Беневоленского.

Оборотни

Когда оба немного успокоились, Петр Чикомасов, по настойчивой просьбе Джона, продолжил свой рассказ…

– Странно… – сказал Джон.

– Что странно? – отозвался Петр Иванович. – Странно, что я побежал не домой, а к священнику?

– Странно, что он не хотел называть ее имя и требовал за это какую-то плату.

– Существует народное поверье, что люди, умершие неестественной смертью, а также некрещеные становятся русалками, – стал объяснять Чикомасов. – Русалки – это не обязательно женщины с рыбьими хвостами и чешуей. Русалками на Руси называли всех, чьи души неприкаянно скитаются на этом свете после смерти. Они не помнят своего имени. Когда они встречают людей, то жалобно умоляют назвать их по имени. «Дай мне имя!» – просят они со слезами. Но этого ни в коем случае нельзя делать! Давший русалке имя как бы совершает над ней обряд крещения. Но при этом сам теряет свое имя и становится нехристем.

– Какая мрачная мифология! – поморщился Джон.

– Ну, не более мрачная, чем европейские сказочки о ведьмах и дракулах. Только – более грустная.

– И вы в это верите?

– Нет, – неуверенно сказал Чикомасов. – Церковь считает это суеверием.

– Следовательно, – весело подхватил юноша, – вы не верите в мертвую женщину, которую видели собственными глазами?

– Видите ли, голубчик… Ведь я был тогда пьян. Не скажу чтобы в стельку, но граммов четыреста коньячка перед тем на грудь принял.

– Четыреста граммов коньяка?!

– Много? Только не для комсомольского вожака. Для меня это было – тьфу!

– Тогда я ничего не понимаю, – рассердился Джон.

– Не обижайтесь, – сказал Чикомасов. – Каким бы я ни был пьяным, но я ответственно заявляю: перед Вирским стоял живой труп. И я даже знаю, кто это был. Та самая убитая в парке горничная. Ее звали, кажется, Лиза. А фамилия ее была…

– Ой, смотрите, что там?! – крикнул Джон, показывая на дорогу. Там прокатилось что-то серое и круглое.

– Заяц, – определил Чикомасов. – Плохая примета.

– А говорите, что не признаете суеверий! – засмеялся Джон.

– Итак, – продолжал священник, – я колотил в дверь, пока ее не открыла Настя, приживалка Беневоленского. Но едва она впустила меня в дом, мне сделалось неловко. Тем более что старик был не один, а с гостем. Вообразите! Секретарь районной комсомолии врывается ночью в дом попа, перепуганный, поцарапанный, весь в крови и пьяный! И дрожащим голосом рассказывает о живом мертвеце.

– Да уж…

– Узнай об этом в городе, полетела бы моя комсомольская карьера в тартарары. Впрочем, она и полетела, но позже. До сих пор не понимаю, как удалось Беневоленскому заставить Настю не разболтать всему Малютову о моем визите. Вероятно, припугнул ее, что в таком случае я не возьму ее замуж.

– Замуж? – удивился Половинкин.

– Видите ли, помощница Беневоленского была не в своем уме. Она почему-то решила, что я страстно в нее влюблен и мечтаю на ней жениться.

– Что было дальше? – с нетерпением спросил Джон.

– Был в доме еще один человек… И какой человек! Не случалось ли вам, Джон, видеть картину Павла Корина «Русь уходящая»? Очень жаль! Мне было бы проще описать этого человека. На самой картине его нет… никого на него похожего. Но едва я взглянул на него, я сразу понял: он оттуда! Из тех, понимаете?

– Нет, – грустно признался юноша.

– Это был представитель уходящей русской натуры. Он был из тех, коих мои старшие товарищи не успели всех уничтожить. Гость Беневоленского был уже в преклонных годах, но внешне бодрый, крепкий. Он глядел на меня насмешливо, с презрением даже. Как будто перед ним стоял не насмерть перепуганный человек, а мокрица, сороконожка какая-то. Ее и раздавить не жалко, такая она противная.

Очень рассердил меня этот взгляд! Вдруг он подскакивает и говорит: «Что, дурачок, влип? Не помог тебе твой диалектический материализм?»

Как я ни был тогда подавлен, однако возмутился!

«При чем это здесь? – спрашиваю. – Что это за идеологическая провокация?»

Смотрит на меня в упор старец, бьет взглядом, к стене приколачивает.